Попов не перебивал его. Юру почему-то начала сотрясать дрожь. Он чувствовал жар. Но в душе стало немного легче — жар туманил голову, не давал сосредоточиться мыслям. Чувство ужаса и безысходности от этого несколько притуплялось. Юре захотелось спросить собеседника, как увязывается научный коммунизм с пребыванием в зиндане, но даже лишний раз открывать рот и производить какие-то звуки не хотелось.
— Я, наверное, слишком сильно задумался, потому что с работы я уволился. Я понял, что мне больше нечего делать в университете, и ушел. Но что мне делать дальше — я не знал. Я всю свою жизнь потратил на научный коммунизм… Строго говоря, я надломился душевно. Потерял стержень своей жизни. И как-то за всеми этими переживаниями упустил из виду семью.
— Да — да! — продолжил старик после небольшой серии грубого кашля. — Самая нормальная советская семья! Жена, дочь и сын. Может быть, я должен был меньше заниматься студентами, а больше внимания уделять им? Да, наверное, так оно и есть… Я сам виноват в том, что произошло… Времена настали такие, что достать себе нормальной еды и одежды без блата было невозможно. Я не работал, и вообще ничего не зарабатывал, и связей нужных в торговле не имел. Но когда я осознал это, заболела моя жена — Лидия. И заболела серьезно. У нее что-то случилось с желудочно-кишечным трактом. Что-то очень серьезное. Я не медик, я даже не запомнил названия этой болезни. Я только помню, что она очень мучилась от боли, а я даже ничем не мог ей помочь. В больнице мне сказали, что я должен достать такие-то и такие-то лекарства… А я не смог! Я не достал! Я не знал, как это сделать!
В голосе старика появилась боль, и Юра ощутил, как тот, заново переживая то, что рассказывает, глотает слезы.
«Этого еще не хватало», — вяло подумал Попов. — «Тут и так тошно, а еще этот… Только его рыданий мне не хватало!».
— И вот после этого я впал в ступор. Я целыми днями сидел в своей комнате и рассматривал фотографии. Просто рассматривал фотографии. А дети что-то давали мне есть. Я не спрашивал, откуда они берут деньги. Хотя должен был. Потом я внезапно очнулся. Но вернулся совсем не в тот мир, из которого временно ушел.
Союза уже не было. Все изменилось до неузнаваемости. Ценники в магазинах! Я пропустил так много времени, что не мог поверить, какие стали у нас ценники! Это был шок. И какие товары появились в магазинах. Эти так называемые «комиссионки». Никогда бы не подумал, что комиссионные магазины могут стать главными. Бред! Настоящий бред! Но — правда. И вот тогда у меня возник вопрос: а откуда берут деньги мои дети? Причем, как я понял, они могут позволить себе многое. Это меня насторожило. И я, хотя мне почему-то не хотелось этого делать, пересилил себя и задал им этот вопрос.
Разговор прервался. Сверху кто-то что-то прокричал. Послышался гогот, шаги, и снова стихло. Старик опасливо посмотрел наверх, и резко приглушил голос, снизив его почти до шепота.
— Я спросил их, откуда они берут деньги. И они оба… Поймите, оба! И сын, и дочь ответили мне, чтобы я не лез в их дела. Спасибо, что они вообще еще меня кормят. Сын был наиболее жесток. Он бросил мне упрек, что я ничего не сделал, чтобы спасти их мать! Что это я виноват в ее преждевременной смерти! Что я ничтожество! И что теперь они будут делать то, что считают нужным. И уже делают. Он сказал мне много жестокого и обидного. Но я обратил внимание на главное! Ведь никто из них так и не ответил мне, чем же они все-таки занимаются. Так продолжалось полгода. Они кормили меня, но со мной почти не общались. Я молчал, и не задавал лишних вопросов.
Старик замолчал, и молчал довольно громко. Где-то далеко послышалась короткая очередь.
— Что это может быть? — спросил Юра с внезапно вспыхнувшей надеждой.
— Такое здесь часто бывает, — пожав плечами, пробормотал бывший преподаватель. — Здесь же военный лагерь.
Как Юра не прислушивался, более ничего не было слышно.
— Продолжайте, — сказал он обессилено. — Что было дальше?
— Дальше?… Да, дальше. Дальше была зима. И этой зимой ко мне пришла милиция. С обыском. Что они искали, я так и не понял. Но мне рассказали, чем занимались мои дети. Я узнал то, чего мне не хотелось бы узнавать.
Старик вздохнул. Слова давались ему тяжело:
— Мой сын торговал своей собственной сестрой. Дорого брал. Они оба получили неплохое гуманитарное образование. Они знали языки. Поэтому Аня, как они все говорили, «работала» по иностранцам. Она была красивой — моя девочка. Она пользовалась спросом, а мой сын договаривался с бандитами, чтобы им позволяли «работать». И они неплохо зарабатывали. А я… А я жил на их деньги. А потом их взяли. И я остался совсем один. Вот тут я понял, как может быть страшно жить в собственной квартире. Здесь начали бродить привидения. Или, скорее всего, я просто начал сходить с ума. Куда мне было пойти? Я нашел только одно место, где можно было находиться спокойно. Это церковь. Я начал ходить церковь! Какая ирония судьбы! Я всю жизнь преподавал научный коммунизм, а потом стал ходить в церковь! И мне показалось там хорошо. И я стал верить!
Бывший преподаватель странно засмеялся.
— Как говорил один из соратников фюрера, самый лучший нацист получается из бывшего коммуниста. Ведь только они умеют по-настоящему верить.
— Кто-то из них же сказал, что католик не сможет никогда стать настоящим нацистом — ведь у него уже есть один фюрер, — сказал Юра.
Он где-то слышал что-то подобное, и не удержался, вставил свои «пять копеек» в чужой монолог.
Старик слегка запнулся:
— Вы совсем не так просты, как показалось мне вначале? Откуда такие познания?
— Я же еще и книги читал, — с легким раздражением ответил Юра. — Не только по полигонам бегал.
Собеседник немного помолчал, потом возобновил монолог с прерванного места. Хотя замечание он учел.
— Вы правы. Мы, бывшие коммунисты, умеем верить. Я, например, в коммунизм верил. Потом он исчез — испарился как дым. И в церкви я нашел ответы на те вопросы, на которые научный коммунизм мне их не давал.
— Ну, например?
Внезапно Попов ощутил, что глаза старика блеснули. До этого они были тусклые, вялые… «Отупевшие» были глаза. Но внезапно они вспыхнули таким огнем, что это было заметно даже в полумраке зиндана.
— Например? Например, я понял, что только вера в Бога делает человека по-настоящему свободным и лишает смерть того ужаса, который она несет для атеиста.
— Это как? — С этого момента лейтенант слушал очень внимательно, не пропуская ни слова. Тема была для него настолько острой, что почти каждое слово, произнесенное бывшим преподавателем, словно впивалось в мозг.
— Ну, вот, представьте. Вы рождаетесь, живете, учитесь, работаете, стремитесь к чему-то… А потом — смерть! И все — абсолютная пустота. Причем бесконечная. Бесконечное небытие. Разум человеческий не в состоянии вообразить две вещи — бесконечность и вечность. Весь опыт нашего разума восстает против этого. Ну, сами представьте — вы умерли, и вас больше не будет нигде и никогда. Вечно.
