На Жиркове лица не было вообще. Он был белый как мел, я не преувеличиваю. Сколько раз я слышал это выражение, но только сейчас убедился, что это возможно самым буквальным образом. Лейтенант вышел из леса, и тут же бессильно упал на траву.
Франчковский потерял весь свой апломб. Как я узнал позже, пуля пробила ему бронежилет, но не смогла преодолеть пластину из бронника, которую ротный на всякий случай засунул себе в нагрудный карман. Франчковский с таким немым изумлением изучал эту пластину, как будто увидел ее в первый раз.
Впрочем, на этом, пожалуй, удачи и закончились. Я лично не видел медика Гаджи, который, как я точно знал, вошел в этот лес вместе со всеми.
— Ты не видел Гаджи? — спросил я у Логвиненко.
— Нет, я даже не знаю кто это.
— Капитан Гафуров. Медик.
— А… Нет, не видел. Не знаю.
— А ты, кстати, чего вперед-то побежал? — спросил я.
Ротный задумался.
— Надо было бойцов своих собрать, — сказал он. — Нехорошо, когда командир бежит впереди своих подчиненных.
— Логично.
Я оставил Логвиненко, и решился подойти к растерянным и озабоченным Санжапову и Урфин Джюсу, стоявшим недалеко от меня. В этот момент в то самое место, которое мы недавно так бесславно покинули, полетели артиллерийские снаряды. Комбат и ротный болезненно поморщились.
Но меня по-прежнему волновала судьба Гафурова.
— Вы его не видели? — обратился я с этим вопросом к начальству.
— Убит, — коротко ответил мне Санжапов.
Я сглонул:
— А как?… А что?…
— Пополз за ранеными, и ему в голову попали.
Позже, уже Жирков, рассказал мне, что голова колонны почти нос к носу столкнулась с чехами. Те быстрее сориентировались, и открыли огонь. Позиции у них были подготовлены заранее. В том числе и на высоких деревьях, для снайперов. Это точно, потому что как минимум одного такого снайпера, упавшего мертвым с дерева на землю, замполит видел лично.
Попав под огонь, наша пехоты ломанулась назад и в стороны, оставив на небольшой полянке несколько человек — убитых и раненых. У одного бойца на поляне остался двоюродный брат, и тот, конечно, пополз ему на выручку. В него сразу попали, но он сумел сам вернуться обратно.
Тогда на поляну пополз капитан Гафуров, и был убит. После него уже никто не решился на это.
Чехи стали обходить нас с флангов, а наша пехота, соответственно, стала отступать, довольно беспорядочно отстреливаясь.
Жиркова больше всего почему-то бесило то, что на его глазах бросили так и не развернутый к бою АГС. И ничего нельзя было сделать.
Отступление ускорилось, и постепенно стало похожим на бегство. Чехи не преследовали нас. Почему — не знаю. Но так и было.
В этот момент вернулся замполит батальона. Он привез приказ о продолжении наступления. Услышав это, Санжапов истерически захохотал.
— Попробуй, подними их! — показал он рукой замполиту на пехоту. Майор оглянулся. И попробовал.
Но это было бесполезно. После пережитого шока наши солдаты были в ступоре. Теперь можно было кричать на них, размахивать пистолетом, стрелять в воздух — все бесполезно. Они просто ничего не соображали. Поднять их в атаку в данную минуту было невозможно. Даже под угрозой расстрела.
А заградотрядов, на наше счастье, у командования не было.
Я же думал о тех бойцах, кто остался лежать на той поляне еще живой, и меня передергивало. Пошел бы я сам снова вперед? Я не знаю. Наверное, пошел бы, если бы пошли все офицеры. Мне было бы стыдно не пойти.
Но что мы там могли сделать без подчиненных, без бойцов? Мы же не Терминаторы!
Так, просидев у кромки леса еще полдня, к вечеру наша часть вернулась обратно — на исходные позиции.
Через три дня, после взятия Бамута, замполит отправился на ту самую поляну, и вывез все тела, которые там нашел. Он сказал, что чехи достреливали наших раненых, но на пытки у них времени не хватило. Наверное, им помешал тот самый артналет, который Санжапов вызвал по рации.
Когда начался огонь, чехам сразу стало не до наших. Так они и пролежали три дня под открытым небом.
После того, что он там увидел, замполит три дня пил горькую…
А с капитаном Гафуровым я проделал путь до самого его дома.
Сначала я вылетел на вертолете, который сделал остановку в Грозном. Там нам погрузили тело Гаджи. Затем, под Хасавюротом, капитана перегрузили в «Урал» из нашей части, и мы поехали уже к нему домой — в Махачкалу. Всю дорогу с нами в машине сидел родной брат покойного. Молча. Только желваки ходили по темному лицу…
Мы оба ехали домой. Я, и Гаджи. Только ехали мы по-разному. Я, больной, грязный и вшивый, но живой. Он — в блестящем пластиковом мешке, и мертвый. Я ехал к новой жизни, а он — к жизни вечной.
Меня Господь оставил на этом свете, а его — призвал на тот.
Почему так по-разному он рассудил нас? Может быть для того, чтобы я мог написать об этом? Я не знаю…
Вместо послесловия
Прошло уже немало лет.
Иногда мне снится Чечня. Мне снятся веселый Папен, ироничный Шура Эйнгольц, высокомерный Степан Бандера, почему-то Салий… Мне снятся Игорь Молчанов и Вася Рац. Я просыпаюсь на мокрой от слез подушке. Почему я плачу? Я и сам не знаю.
Но прошлое уходит. Эти сны все реже и реже тревожат меня. Многое постепенно совсем стирается из памяти…
Но вот что я вам скажу, господа. Вот сейчас, если бы я мог вернуться назад и изменить что-то в своей жизни, сыграть ее заново, то знаете, чтобы я сделал?.. Угадайте!..
Я не сел бы в тот вертолет на Хасавюрт…
