Солдат рванулся вперед, и Якуб наконец-то смог развернуться к окну, и дать длинную очередь…
* * *
И зайдется в крике мать, рухнув на колени после этих слов. И остолбенеет отец, не веря в такую жуткую новость. И замелькают перед глазами картинки. Вот роддом, и счастливая жена протягивает ему сверток с их мирно сопящим первенцем. Вот сын катается по двору на трехколесном велосипедике, и улыбка во весь рот. Вот он идет в первый класс — такой маленький и серьезный. Вот он с незнакомой девочкой — отец случайно увидел его из-за забора. Вот проводы в армию — и он пьяный, но невеселый, и та девчонка у него на коленях…
И нет ничего! И остались только фотографии, да одежда, из которой он уже вырос. И его тщательно застеленная кровать… А дальше пустота… Ничего… Никогда…
* * *
Боец, который увидел, как очередь сразила Титова, передал об этом по цепи капитану. Сидельников от такой новости почернел буквально на глазах. Еще одного солдата отправлять по тому же маршруту он уже не мог. Прапорщик почувствовал его состояние, и неизвестно, что заговорило в нем — глупость, гордость, отвага, чувство долга или всего понемножку, но он сам предложил выход, который капитан предложить бы ему не решился.
— Давай отсюда прорываться, — сказал Моисеенко. — Сосредоточим огонь на окнах, я добегу до забора. Потом вы опять по окнам, а я перелезу — и к стене. А там — как Бог даст!
Забор был таким же солидным, как и сам коттедж: из красного кирпича, высокий, с башенками. Но перелезть его было на самом деле не так уж и трудно. С внешней стороны для красоты были сделаны разные кирпичные прибамбасы, на которые можно было ставить ноги, и двигаться как по лесенке. Видно, хозяевам и в голову не приходило, что им придется обороняться от кого-либо, и о неприступности забора они не побеспокоились. Моисеенко, в отличие от капитана, был парень ловкий, и такое препятствие казалось ему вполне по зубам.
— Ладно, — проскрипел Сидельников каким-то чужим голосом, — я не хочу тебе приказывать, но ты сам понимаешь, что это надо сделать.
Прапорщик, конечно, не мог знать, что в этот момент фортуна повернулась к нему полубоком: зеркало, в которое дудаевец смотрел как Персей в свой щит, разлетелось на куски от случайного попадания, обдав боевика градом мелких стеклянных осколков. Теперь положение Якуба сильно осложнилось — чтобы осмотреть местность, ему надо было смотреть в окно, а значит, подставлять свою голову под вполне возможную пулю. Как бы не был он храбр, но такое положение его обескуражило. Он сам с неудовольствием отметил у себя легкие признаки паники.
— Успокойся, — прошептал он, — Аллах дает жизнь, и Аллах ее забирает. Ни дня больше, чем мне отведено, я не проживу. Но и меньше тоже…
* * *
Капитан махнул рукой, и бойцы короткими очередями — патронов-то осталось не ахти — повели стрельбу по окнам. Моисеенко коротко всхлипнул, и рванул как на стометровке. Он бежал прямо, не петляя, и Сидельников зажмурился. Когда он открыл глаза, то увидел, как прапорщик прижимается к забору и тяжело дышит. Он поднял голову, и показал капитану большой палец. Сидельников поднял большой палец в ответ.
Моисеенко повернулся к стене, подпрыгнул, резво заработал ногами, взлетел наверх, и перебросил тело на ту сторону. Капитан перекрестился. Он почувствовал, что холодный пот заливает ему глаза.
Теперь он увидел, как прапорщик добежал до фундамента. Сидельников закричал во весь голос, чтобы стрельбу прекратили — он испугался, что случайная пуля может попасть в Моисеенко, и это будет чудовищно глупо и ужасно. Огонь утих. С другой стороны дома стрельба продолжалась, но была она какая-то вялая, непонятная.
Ловкий прапорщик метнул гранату, и она очень удачно влетела в нижнее окно. Вторая влетела в верхнее. Послышались хлопки, и капитан заорал: «Вперед»! Он поднял свое затекшее тело и бросил его вниз по склону. Солдаты рванули за ним: все или не все, но многие. Они бежали быстрее своего командира, а тут еще Сидельников споткнулся, и со всего маха перевернулся через голову. Поэтому бойцы оказались у забора раньше него. Они перемахнули через препятствие, и кинулись к крыльцу. Противник молчал. Это добавило солдатам храбрости: они выбили дверь в дом, и всей толпой ломанулись внутрь.
Капитан спрыгнул с забора, и вот тут в доме началась стрельба. За очередями не было слышно криков, и понять, что там творится, не попав внутрь, было нельзя. Неужели засада? Неужели их впустили в дом специально? Неужели там смертники?
Стрельба оборвалась также внезапно, как и началась. У крыльца капитан столкнулся с прапорщиком. Они понимающе переглянулись, и один за другим прошли внутрь здания. При этом прапорщик судорожно сжимал в руке лимонку с выдернутой чекой.
Недалеко от прихожей, на пороге кухни, с нелепо задравшейся юбкой лежала мертвая женщина. У нижней ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж, раскинув руки, распластался мертвый боец. Вне сомнения мертвый: он был весь изрешечен. С такими ранами не живут.
Моисеенко и Сидельников перешагнули тело и очень осторожно пошли на верх. Было тихо, и это пугало. Ну не могли же погибнуть все те, кто ворвался в дом? И, тем не менее, было тихо.
Поднявшись на второй этаж, капитан сначала уперся взглядом в подростка с развороченной грудью, лежавшего на середине ковра, и отброшенный в сторону автомат. А потом он увидел своих подчиненных. Солдаты стояли неподвижно, и странно молчали. Они все, как зачарованные, смотрели в один и тот же угол комнаты. Сидельников подошел ближе, и через их спины увидел то, на что они так изумленно уставились.
Такого презрительного, ненавидящего, гордого и сильного взгляда он не видел до этого никогда в жизни. Боевик был смертельно ранен, он сидел в луже крови. Его руки дергались, он силился их поднять, но сил на это не было.
И все же солдаты боялись даже его взгляда. Они были похожи на бандерлогов, увидевших удава Каа. Толпа мальчишек против настоящего прирожденного убийцы. Против злобного волка.
Чечен смотрел так, словно это он выиграл бой, а не они. Это у него был взгляд победителя. Так оставлять было нельзя…
Капитан решительно раздвинул толпу, сделал два больших шага вперед и выстрелил боевику в голову…
Предисловие
С самого детства этот милый малыш с пухлыми щечками и темными глазами бусинками полюбил войну и оружие. Когда по телевизору шел фильм о войне, оторвать его от экрана было просто невозможно. Он прилипал к нему глазами и, открыв рот, замирал. Особенно приводили его в состояние экстаза батальные сцены, когда массы людей сталкивались, и пытались истребить друг друга холодным и огнестрельным оружием. В этот момент малыш не выдерживал, он поднимался с места, начинал махать руками, изображать звуки боя, и успокаивался только тогда, когда фильм кончался.
А еще малыш любил рисовать. Он часами разглядывал книги с картинами сражений. Особенно нравилось ему «Бородино» — детская книжка, где на картинках громоздились друг на друга мертвые тела, кавалеристы разваливали саблями друг друга напополам, а артиллерист банником раскраивал череп французскому гренадеру. Насмотревшись, мальчик брал альбом, брал карандаш, и старательно рисовал битву так, как она виделась ему. Немало взрослых людей могли бы поучиться тому упорству, с которым ребенок пытался воплотить свои образы на бумаге. Отец и мать смотрели на рисунки, и с некоторым недоумением спрашивали друг у друга: кто у нас растет?
