– Вечно ты, Нинель… Откуда я знаю, чем займусь? –
пробурчал он. – Ну, наверное, пригоню из Европы пару составов с тряпьем.
Только знаешь, что в последнее время стали устраивать эти жулики, мои
поставщики? Они подмачивают вещи перед продажей на вес! Только я ведь тоже не
лыком шит. Я расплачиваюсь с ними не деньгами, а матрешками и буденовками.
* * *
Неожиданно – такие вещи почему-то всегда случаются именно
так, а не иначе – звонок в коридоре ехидно задребезжал. Тетя Нинель и дядя
Герман разом вздрогнули.
– Пап, кто-то притащился! – крикнула из своей комнаты
Пипа.
– Будто я сам не слышу! Возьми и открой! – огрызнулся
дядя Герман.
– Я не могу! Я ругаюсь! – возразила его дочка.
Она уже третий час сидела в Интернете на форуме фанов Гурия
Пуппера и пыталась убедить всех, что Гэ Пэ влюбился в нее и даже присылал ей
цветы с купидончиками. Пипе не особенно верили, хотя она со злости так колотила
по клавиатуре, точно забивала гвозди. Правда, в одном Пипа с форумцами все же
сходилась. Фаны Пуппера тоже в большинстве своем считали, что Таня Гроттер –
дура набитая, а Гэ Пэ крутой, как вареное яйцо.
– Ладно, доча, не отвлекайся! Ругаться надо долго и со
вкусом, а то не получишь удовольствия. Папулечка сам откроет! – сказал
дядя Герман и двинулся к двери.
Его супруга повисла у него на руке.
– Герман, не надо! Не открывай! – взмолилась она.
– Почему?
– Так всегда начинается! С непонятных звонков в дверь. Разве
ты не слышишь мелодию? То ли похоронный марш, то ли джига! Эти звуки бывают
только в таких случаях!
– Думаешь, снова Гроттерша? – вращая шеей, с
подозрением спросил Дурнев.
– Не знаю… Давай хотя бы посмотрим, прежде чем открывать!..
Стой! Ты куда? – Тетя Нинель на секунду выпустила супруга, и тот,
воспользовавшись этим, прорвался к дверям.
– Если это Танька, она пожалеет! Прикончу на месте! Шпага,
ко мне! – воинственно зарычал потомок графа Дракулы.
Шпага, звеня от нетерпения, выскочила из шкафа и прыгнула к
нему в ладонь. Ей давно уже хотелось кого-нибудь проткнуть, и теперь она только
обрадовалась, что хозяин взялся за ум.
Рванув дверь, Дурнев выскочил на площадку и удивленно
остановился. Он никого не увидел. Должно быть, это произошло оттого, что дядя
Герман смотрел слишком высоко. Наконец он догадался перевести взгляд ниже и
оцепенел.
Перед ним обнаружился карлик с большой бугристой головой,
покрытой не то лишаями, не то заросшими красной шерстью родинками. Его макушка
была где-то на уровне пупка дяди Германа. Однако маленький рост ничуть не лишал
карлика самоуверенности. В руках у него была сучковатая, с резными узорами
палка из красного дерева, на которую он опирался не без некоторого изящества.
Карлик так и светился от чувства собственного достоинства,
которое ничуть не умалялось тем, что единственной одеждой карлику служила
волчья шкура. Он был бос, с ногами, по колено покрытыми грязью – такой жирной и
густой, что со стороны близорукому человеку могло показаться, что карлик обут в
щегольские хромовые сапоги. Даже для конца октября грязи было явно многовато.
Однако самым неприятным в незнакомце были даже не красные родинки и не грязь, а
кошмарный запах – резче и отвратительнее, чем от болотного хмыря. Видно было,
что карлик принимает душ только при несчастном стечении обстоятельств – когда
попадает под дождь.
Пока дядя Герман тупо разглядывал огромные, не по росту,
ступни гостя, с ногтями желтыми и крепкими, как черепаховый панцирь, карлик,
ничуть не смущаясь, произнес гнусавым голосом:
– Квартира Дурневых? Вот приехал к вам! Жить, то ись, у вас
буду!
Ошеломленный такой неслыханной наглостью, дядя Герман сумел
лишь открыть рот. Рука, в которой он сжимал шпагу, опустилась.
– Ты что, братик, не рад? Своих не узнаешь? Это ж я! –
обиделся карлик.
Директор фирмы «Носки секонд-хенд» замотал головой,
демонстрируя всем своим видом, что не знает и знать не хочет никакого
самозваного «я», а заодно «ты», «вы», «оно», «они» и вообще никаких
местоимений.
Босяк опечалился. Он еще пару раз фамильярно назвал дядю
Германа братиком, но не встретил родственного отклика. Тогда он вздохнул,
поскреб подбородок и стал бить на жалость.
– Ну как же! Я со стороны бабы Рюхи и Шелудивого Буняки!
Родная ж, можно сказать, кровинка! – сообщил он, прочувствованно шмыгая
носом.
– Не знаю я никакого Рюхина! Убирайтесь! – строго велел
дядя Герман.
Карлик не внушал ему доверия. С каждым мгновением Дурнев,
обладавший острым чутьем на людей, все определеннее убеждался, что перед ним
проходимец.
– Да ты не туда смотри, ты сюда смотри! – засуетился
человечек, путано, но убедительно чертя что-то пальцем по воздуху. – Вот
она, то ись родословная наша: тута баба Рюха и Шелудивый Буняка, тута тетка
Хрипуша, тута ее сестры Трясея, Огнея и Ледея, а здеся вон плямянник их Пруха.
А у Прухи-то сыночек был, Халявий! Припоминаешь? Так я энтот Халявий был и
есть!
Дядя Герман сглотнул. Он впервые слышал о бабе Рюхе и
Шелудивом Буняке, равно как и о Прухином сыночке Халявии. С другой стороны,
что-то подсказывало бывшему депутату, что отвертеться от настырного
родственничка будет непросто.
Пока Дурнев пребывал в растерянности, Халявий, не дожидаясь
приглашения, быстро опустился на четвереньки, прошмыгнул у дяди Германа между
ног и залебезил перед его супругой.
– Решил я, мамуля, у вас пожить. Не прогоните же, то ись.
Совсем у нас плохо стало. Ни тебе кровушки попить, ничего… Прямо хучь здеся
ложись и подыхай! – объяснил он, мигая слезящимися глазками.
Однако, несмотря на твердое намерение распрощаться с жизнью,
родственничек с каждой минутой все больше распоясывался. Он решительно зашаркал
грязными ступнями по дубовому паркету, сунул свою палку за шкаф и, оказавшись у
вешалки, по ходу дела вытер нос рукавом норковой шубы тети Нинели.
Дурнева разглядывала карлика со смешанным чувством ужаса и
брезгливости. Тем временем Халявий уселся на пол и, с пугающей ловкостью
почесав ухо ногой, бессвязно забормотал:
– Вот такая вот, то ись, наша жись! А тот еще колом… колом
осиновым поперек спины… Я от кола-то увернулся да его за ногу. А тут второй из
ружья как дребезнет, да серебряной пулей! Вот туточки пролетела мимо уха –
свирк… А он уж снова приложился и целится! Едва я успел, значить, Темпора
моралес произнесть.
Неожиданно Халявий осекся, встав, вытянулся по стойке
«смирно» и, с беспокойством воззрившись на монументальную фигуру тети Нинели,
поинтересовался:
