– Ты куда, Одиссей, от жены, от детей? Заскакивай еще,
роднуля! Ты мне сразу понравился! – прорыдал Халявий, фамильярно обнимая
Котлеткина и ласково похлопывая его по спине и плечам.
Генералу стоило немалых усилий выдраться из объятий
симпатизирующего ему карлика. Огорченная сирота, от внутренних страданий едва
стоявшая на ногах, повисла на шее у Айседорки.
Наконец при деятельном участии Дурневых Халявия удалось
отодрать от Айседорки и запереть в Пипиной комнате. Однако Котлеткины,
перегруженные впечатлениями, как ослик мешками, уже спешили улизнуть.
На прощанье генерал долго тряс дяде Герману руку, делая это
с той энергией, с которой голодный дикарь трясет пальму с кокосовыми орехами.
– Старые запасы? – подмигивая, шептал он. – Ты,
брат, в Швейцарии храни, зачем дома-то? Тихая страна, улочки живописные… Если
надо – я могу устроить. В бомбардировщик загрузим, через границу по-тихому
смотаемся и прям на банк скинем прицельным бомбометанием. Пущай знают, из чего
у нас на Руси сантехнику льют!.. И того, Герман… приходи ко мне запросто.
Да того… прайсики там какие-нибудь прихвати… Посидим, выпьем, поболтаем, как в
былые времена! Может, чего сообразим.
Едва за Котлеткиными закрылась дверь, сирота казанская мигом
прекратила свои страдания. Халявий поднялся с пола, по-собачьи отряхнулся и с
гордостью продемонстрировал дяде Герману часы, бумажник и запонки,
подозрительно напоминавшие часы, бумажник и запонки Котлеткина.
– Откуда это? – с подозрением спросил дядя Герман.
– Дорогуша, если б я сам знал! Знать, прилипло откуда-нить…
– расхлябанно ответил оборотень.
Жестом, полным горделивого презрения, он взмахнул рукавом, и
оттуда золотым дождем посыпались кольца, браслеты и колье Айседорки.
– Видал-миндал? Жаль, на среднем пальчике колечко пришлось
оставить – туго сидело! Тут бы пальчик мыльцем подмазать – да мыльца-то я не
припас! – с сожалением сказал Халявий.
Дурневы дико глядели на родственничка, пытаясь сообразить, в
кого он перевоплотился. Нижинский, Герострат, этикеточная машинка? Нет, похоже,
эта птица была другого полета.
– Что глядите, али не узнали? Ванька-Каин я! Не слыхали о
таком? Лучше меня вора на всем белом свете не сыскать… – с гордостью сказал
Халявий.
Глава 9
Зло пожаловать, Таня-дель-торт!
На Тибидохс неотвратимым снежным комом накатывалась зима. На
этот раз ее ожидание было особенно мучительным. Самой зимы еще не было, но уже
начались постоянные северные ветры и ночные морозы. По извилистым коридорам
школы, мешая привидениям, бродили сквозняки. По утрам на драконбольном куполе
лежала изморозь, сплетавшая узорные нити и рисовавшая сложные фигуры. Гоярын
впал в спячку, и вместо него Соловей выпускал Ртутного и других молодых
драконов. Возможно, тренировки совсем бы отложили, но перед Новым годом
предстоял матч с полярными духами, и Соловей делал все возможное, чтобы позор с
музами не повторился.
Правда, Таню он в команду так и не пригласил. Таня, в свою
очередь, тоже упрямилась и не искала с тренером примирения.
Баб-Ягун называл тренировки «продрыговками» и утверждал, что
на морозе в его пылесосе замерзает змеиный бульон. Да-да, не удивляйтесь. С
недавних пор внук Ягге заправлял свой пылесос змеиным бульоном, добавляя туда
русалочью чешую. Причем чешую он сыпал настолько щедро, что поклеповская Милюля
жаловалась, что все русалки на Буяне теперь плавают ободранные. Но она
преувеличивала. Русалки сбрасывают чешую каждое полнолуние, причем делают это
на берегу, где при свете луны ее легко принять за золотые монеты. Там же, на
берегу, Ягун ее и собирал. Он один знал «русалочьи» места в тихих заводях за
стеной камыша. Даже от Тани и Ваньки хранил их в тайне.
Для школы Тибидохс и лично для ученицы четвертого года
темного отделения Татьяны Гроттер настали не лучшие времена. В связи с
опасностью, которая стала уже совсем реальной, школа была переведена на осадное
положение.
Каждое новое утро начиналось с того, что Сарданапал,
ночевавший у себя в кабинете, подходил к зеркалу и смотрел на трещины на
стекле. Горбун с Пупырчатым Носом дребезжал страшным хрустальным хохотом и
изредка показывал Сарданапалу четыре фигуры. Если прежде в их очертаниях можно
было усмотреть что-то расплывчатое, то теперь Перун, Триглав, Велес и Симорг
были реальны как никогда. Огненная колесница Перуна мчалась сквозь туман,
рассекая испепеляющими спицами пустоту. Черный конь Триглава косил огненным
глазом, а встречный ветер так раздувал вуаль на жутких лицах бога войны и мора,
что, казалось, вот-вот сорвет ее. А над ними грозно раскинулись крылья
неустанного стража мирового древа, уже многие столетия не знающего ни сна, ни
покоя…
Поклеп ходил по школе и всюду развешивал нравоучительные
объявления вроде этого:
«Запрещается зажигать огонь! Иначе пепел, выметенный из комнаты,
может оказаться Вашим!»
Срывать эти глупые объявления или исправлять их, из озорства
приписывая другие буквы, было опасно: расклеенные бумажки умели ябедничать и
делали это с большим рвением. Стоило Поклепу оказаться где-нибудь неподалеку,
как объявления оживлялись и писклявыми голосами, дрожащими от желания нагадить
ближнему, принимались выкладывать все, что знали. И даже то, чего не знали, но
в силу своей испорченности могли вообразить…
После запрета на огонь в Тибидохсе разом погасли все факелы.
Погасла даже печь в гостиной, и сразу стало сыро и холодно. Приходилось
обогреваться одеялами, зимней одеждой и несложным заклинанием Прыгулис-дрожалис,
имевшим неприятное свойство. Нужно было успеть произнести его во время прыжка,
в противном случае незадачливый заклинатель на некоторое время превращался в
ледяную сосульку. Таких сосулек в Тибидохсе можно было встретить множество,
особенно перед парами у Великой Зуби или Безглазого Ужаса.
Сложно сказать, с чем был связан запрет на огонь.
Преподаватели особенно не распространялись, но Таня подозревала, что, хотя
богом огня считался Сварог, Перун, как громовержец, тоже имел над ним власть, и
огонь мог позволить ему проникнуть сквозь зеркальный барьер.
Программа занятий была существенно изменена. Число часов
Зубодерихи и защиты от духов удвоили, а некоторые менее необходимые пары вообще
убрали. Перво– и второкурсников временно отправили к лопухоидам. На более
старшие курсы это, к счастью, не распространилось.
Впрочем, «к счастью» это было не для всех. Порой Тане
казалось, что она с большим удовольствием улетела бы к дяде Герману и тете
Нинели, чем ходила на занятия с темным отделением.
