– Это война, капитан…
– Война?! У тебя дети есть?
– Сын.
– Взрослый?
– Девятнадцать уже.
– Служит?
– Нет… Учится в МГУ.
– Поэтому тебе не понять… Эх, гитару бы… Настроение такое… Попеть хочется, старые песни.
Полковник обернулся к одному из прапорщиков:
– Спроси у летунов, я, кажется, видел в кабине гитару.
Через минуту с Филина сняли наручники. Звякнула расстроенными струнами старенькая гитара. Андрей повозился немного с колками, настраивая инструмент. А потом вдруг запел прокуренным хриплым голосом песню, оставшуюся в отряде еще от Афганистана:
Грохот боя и адская глушь -
У войны лик такой некрасивый!
Белый снег на хребте Гиндукуш -
Опоздавший подарок России!
Повезет – разойдемся со смертью,
Злую память утопим в вине,
Только вы нам не верьте, не верьте -
Мы останемся здесь, на афганской войне!
В открытые двери был виден экипаж «Ила», поставивший свою машину на автопилот и слушавший песню.
Вам вовек не дождаться возврата
Наших грешных, погубленных душ -
Им блуждать и блуждать под Гератом,
За афганским хребтом Гиндукуш!
Генералам на грудь лягут «Звезды»,
Ну а нам – седина в двадцать лет!
Птица-юность сгорела под Хостом,
И виновных, конечно, в том нет!
Грохот боя и адская глушь -
У войны лик такой некрасивый!
Белый снег на хребте Гиндукуш -
Опоздавший подарок России!..
Вдруг повисла тишина, такая, словно певца заставила замолчать прилетевшая издалека снайперская пуля.
– Служил за Речкой, капитан? – вдруг подал голос второй пилот, молодой седовласый майор.
– Было.
– Давно?
– Октябрь – декабрь восемьдесят восьмого.
Майор наклонился вперед, пытаясь разглядеть лицо Филина.
– Где служил-то, братишка?
«Братишка»! Так друг к другу имели право обращаться только афганцы.
– Нигде, майор. – Андрей посмотрел на летчика. – В рейде была моя группа… За Кандагаром… Потом возвращались до Газни. Там нас встретили и вывезли – вся служба…
– Задира встречал? Из бригады Артиста?
Словно током шарахнуло по нервам. Андрей смотрел в незнакомое лицо и… И пытался вспомнить. И по этому взгляду майор понял, что угадал.
– Встреча… В Газни стоял полк штурмовых вертолетов – «крокодилов». Я тогда еще капитаном был – замкомэска. Это мы вас искали, когда подняли «вертушки» на поиск. Ты ведь Филин?
– Филин…
Майор посмотрел на своего командира – подполковника, первого пилота «Ила»:
– Помнишь, я рассказывал? – Подполковник кивнул в ответ. – Жаль, не я их тогда нашел – тогда на поиски двоих человек подняли две эскадрильи. Представляешь? Половина полка искала двоих человек!
– А-а, ну тогда понятно, кто генералу навешал, – этот мог…
Полковник-особист улыбнулся уголками рта.
– Спой еще что-нибудь, братишка!
– Ладно. Не жалко…
Бой затих у взорванного моста,
БМП запуталась во мгле.
Лейтенант, забывший про удобства,
Умирает на сырой земле…
А на юге расцвела ромашка,
Прометей на вахту заступил.
Не увидит его больше Сашка,
Он друзей от смерти защитил…
Он еще вздохнет, застонет еле,
Повернется на бок и умрет.
И к нему в простреленной шинели
Тихая пехота подойдет…
А на юге расцвела ромашка…
Немногочисленные слушатели Филина сидели затаив дыхание, понимая, что сейчас поет не он и даже не его душа – сейчас пела песню тягучая невысказанная боль по потерянным друзьям.
Юношу стального поколенья
Похоронят в городе родном,
Чтобы мать гордилась своим сыном,
Чтобы память здесь жила о нем…
Чтобы шли по долу живописцы…
Молодость в единственном числе…
Девушки ночами пишут письма,
Почтальоны ходят по земле…
2 декабря 1990 г.
Старлей…
В коридоре гулко отдавались шаги конвойного. Сегодня было дежурство Михалыча. Для Филина это могло означать одно – ночью он будет дышать свежим воздухом. Этот старый уже прапорщик почему-то проникся пониманием к молоденькому, но уже изломанному войнами офицеру, ожидавшему суда. Раз в трое суток для Филина наступало послабление режима. Два с половиной месяца! Уже два с половиной месяца, семьдесят девять дней, он находился в московской гарнизонной гауптвахте, ожидая окончания следствия! А там… Скорее всего дисциплинарный батальон в звании рядового… Но Андрей не жалел. Он жалел о другом – о том, что тогда в штабе ему не дали закончить начатое. Ах как он жалел об этом! А погон генеральский, сорванный с кителя этого жирного борова, генерал-майора Зеркова, вот он, во внутреннем кармане – материальное воплощение слова, данного под Мадагизом своим живым и погибшим пацанам… …Слегка скрежетнув, в замке повернулся ключ.
– Пойдем, сынок. – На пороге стоял Михалыч. – Морозно сегодня, так ты это, мою шинельку надень и гуляй, а когда назад захочешь – позови.
Он протянул Филину шинель с погонами прапорщика и вышел в коридор. Хороший он был, этот Михалыч. ЧЕЛОВЕК! Насмотрелся за годы службы на всякое и людей распознавал – куда там детектору лжи! А с Филином… Просто в один из сентябрьских дней, когда Андрея в наручниках привезли в Москву, открылась дверь его камеры, и на пороге появился прапорщик внутренних войск:
– Капитан, – произнес он шепотом. – Спишь, что ли? Капитан.
– Не сплю.
– Погулять хочешь? По-тихому, пока нет никого?
– С чего бы это подарок такой?
– Потом скажу. Так хочешь?
– Кто ж откажется?
– Тогда пойдем. Много времени не получится, а часик я тебе дам. Для начала…
Пройдя по коридорам, они вышли во внутренний дворик, отгороженный от такой желанной свободы всего-то четырехметровым забором с колючкой поверху. Озираясь по сторонам, Филин вдруг спросил своего конвоира:
– А не боитесь, что сбегу?
– Ты можешь, – вздохнул Михалыч. – Знаю, кто ты есть таков, капитан, – дело твое читал. Да только не побежишь ты.
– С чего это вы так решили? Вот шарахну сейчас по фуражке, «макарку» из кобуры возьму, и все.
