В воде показался зеленый бок русалки. Нет, это была не Милюля,
а какая-то полная одутловатая русалка из недавних утопленниц. Изредка такие
объявлялись на Буяне, причем даже в закрытых его водоемах. Ягге ворчала что-то
насчет днепровских омутов, с которыми давно пора разобраться, но разбираться
никто не хотел, кроме воинственного Готфрида Бульонского. Но от Готфрида толку
было мало. Он ничего не смыслил в магии и даже не умел плавать. Только бродил
по подвалу с копьем, распугивая нежить. В результате с переизбытком русалок
смирились. Изредка известный русалколюбец Поклеп подкармливал их рыбой, а потом
ходил по три дня расцарапанный. Милюля была ревнива как кошка, к тому же не
любила делиться.
Накопав ножом червей, Гуня проверил снасть и, выставив
глубину, закинул удочку. Почти сразу пузырьки воздуха приблизились к поплавку,
после чего он рывком пошел вниз. Гуня подсек и, не рассчитав усилия, сел на
траву. На крючке висел грязный комок водорослей, довольно успешно и не без
воображения скрученный в фигу.
– Вали отсюда! – крикнул кто-то, выныривая и сразу
скрываясь.
– Ах так! Меня гнать?! Глушилос динамитос! – обидчиво
крикнул Гломов и одновременно с произнесением отпугивающего плавающую нежить
заклинания выпустил в воду красную искру.
Вода вскипела. На поверхность пруда медленно, как перископ
подводной лодки, всплыл большой синий бочонок. Приглядевшись, Гломов понял, что
это брюхо водяного. А он-то грешил на русалок! Некоторое время спустя водяной
очухался и, ругаясь, уплыл в камыши.
Гуня снова забросил удочку. Поплавок уныло рябил. Клева не
было. Мстительный водяной распугал всю рыбу. Пару раз он незаметно подбирался и
кидал в Гуню снятым с крючка дохлым червяком, уплывая прежде, чем Гломов
успевал произнести отпугивающее заклинание.
Под конец Гуня совсем отчаялся. Не понравился водяному –
забудь о рыбе. Представив, что ему придется идти мимо Пельменника с пустым
ведром, он передернулся.
«А ну его, это ведро! Лучше я его вообще утоплю!» – решил
Гуня и так сильно пнул ведро ногой, что едва не отшиб пальцы.
Ведро было еще в полете, когда Гломов сообразил, что одолжил
его у Ритки Шито-Крыто, которая ну очень не любила, когда ей не возвращали
вещи. Не любила так капитально, что запросто могла подсыпать в суп зелье
раскаяния, изготовленное на основе мышьяка с небольшим добавлением цикуты.
Некоторое время потоптавшись на берегу, Гуня разделся и
почесал голую грудь, украшенную искусной татуировкой азиатского дракона.
Татуировку сделал Гуне один из бабаев, буквы же дописал по его просьбе
Семь-Пень-Дыр. За эту татуировку Сарданапал его чуть не убил, вот только свести
ее было уже невозможно. Бабай, имевший отношение к японской мафии, крепко знал
свое ремесло. Единственное, чего он не знал, это каким иероглифом изображается
имя «ГУНИЙ». Зато, как это пишется по-русски, знал Семь-Пень-Дыр, с
удовольствием украсивший предплечье Гуни крепкими размашистыми буквами.
Опустив в воду большой палец ноги, Гломов некоторое время
задумчиво шевелил им, после чего со страдальческой физиономией начинающего
закалку моржа бочком полез в пруд. Ведро лежало на мелководье. Нашарив его,
Гуня нырнул, ухватил его за ручку и вытянул на берег.
Он уже одевался, когда странный звук заставил его
обернуться. В лицо ему плеснула гнилая вода. Опираясь хвостом о дно, из ведра
выглядывала впечатлительная нервная щучка с зелеными разводами на боках.
– Ого! Вот это, блин, рыба! – удивился Гломов.
Щука пристально посмотрела на Гуню водянистыми глазками.
Похоже, Гломов произвел на нее приятное впечатление.
– Юноша, умоляю, будь моим щуком! – взмолилась
она.
– Не понял! – сказал Гуня.
– Меня всегда тянуло на дураков!.. Это у нас
наследственное! Взять хоть Емелю, кавалера моей бабушки!.. Тоже ведь не гений
был, а в люди пробился! На царевне женился, на царство сел!.. Ах, если бы ты
знал, как долго я тебя ждала!
– Ну ты загнула! А кто такой щук? – ошалело
спросил Гуня.
– Щук – это… э-мю-э… ну, короче, фаворит щуки! Это
секретное щучье слово! Его даже нет в словаре!
– Чо? – переспросил Гуня.
– Ах, как я люблю это «чо»! Как люблю! – умилилась
щука. – Теперь простых ребят так мало осталось! Всякий под умного косит!
Разведут ля-ля про всяких Ницшов и Сартров, прям мозги вянут! Какой им Сартр!
Нет чтобы девушку просто покрепче обнять, они ей про Бергмана вешают, а то и
того хуже – про процессоры и оптико-волокно! Пацан должен быть чисто
конкретным! Сказал – сделал! Мужиком должен быть прежде всего! Ферштейн?
– Яволь, – признал Гломов.
Щука с беспокойством покосилась на него. Видно, щукиному
протеже не полагалось знать иностранные языки. Но взгляд Гуни был так
сержантски прям, так свободен от мыслительных усилий, что щука успокоилась.
– Ты ведь меня не прикалываешь? Ты и правда
дурак? – спросила она вкрадчиво.
– Сама ты такая! Попалась – еще и дразнится! –
обиделся Гломов. – Щас возьму за хвост и головой об дерево! Селедка какая
нашлась!
Щука окончательно успокоилась.
– Значится, так, щук, слушай и запоминай! –
деловито распорядилась она. – Сейчас отпускаешь меня обратно в пруд.
Можешь с ведром, можешь без ведра… Дело твое, я не обижусь.
– А сама не можешь, значит, в пруд? –
восторжествовал Гломов.
– Могу, Гунечка, могу. Я много чего могу. Но тогда
непонятно, в чем твоя заслуга. У нас, волшебных щук, так не принято. После чего
возвращаешься назад в Тибидохс. Если теперь тебе чего захочется, только скажи:
«По щучке-внучкиному велению, по моему хотению!» Все вмиг исполнится. Не
перепутаешь?
– Не-а, – сказал Гломов. – А это… искра
красная нужна?
– Не обязательно. Я работаю без искр, на одном
вдохновенье, – небрежно произнесла щучка-внучка. – Только одна
маленькая деталь. Имей в виду, моя магия не всесильна. Хоть я и волшебная, а
все-таки до золотой рыбки не дотяну. Так что ежели ты захочешь, к примеру,
открыть Жуткие Ворота или там разнести по кирпичам Магфорд, сразу забудь об
этом. Ну а средненькие такие желания, пожалуй, можно…
– Видел я эти Жуткие Ворота в гробу в белых тапочках! Я
и так согласен! – сказал Гуня.
Он взял щуку за хвост, от души раскрутил и забросил в пруд.
Забросил и задумался.
– Чего бы мне такого попросить? Ага, по
щучке-внучкиному велению, по моему хотению хочу ведро карасей! – для пробы
сказал Гломов.
