Медведь, почти задохнувшийся, едва шевелился, когда к
вольеру подбежал Ванька Валялкин. Он перелез через ограждение и, уже спрыгивая
в ров, сообразил, что он без магического перстня, оставшегося у дяди Германа.
«Я вот тоже всю жизнь без кольца, какое уж питекантропу кольцо, а справляюсь
же! Звери – они, брат, нутро твое чуют… Магия им так, баловство одно!» –
вспомнил он слова Тарараха, немного утешившие его.
Сосредоточившись на угасающем сознании зверя, Ванька
медленно приблизился к нему, сунул в приоткрытую, крепко пахнущую пасть руку,
нашарил скользкое донышко бутылки и, слегка вращая, сильно потянул к себе. В
эту секунду он мало чем рисковал. Медведь не смог бы сомкнуть пасть, даже если
бы захотел. Но едва лишь мокрая от слюны бутылка вышла наружу и в глотку с
хрипом ворвался воздух, зверь поднялся. Ванька ощутил мощный всплеск ярости.
Это был самый опасный момент. Перепуганный медведь, так и не понявший, что
случилось и кто на него напал, готов был наброситься на подростка.
Ванька попятился. Он слышал, как за его спиной торопливо
открывали зарешеченную дверку, в которую можно было успеть проскользнуть. Скаля
желтые клыки, медведь двигался за ним по пятам. Повернуться было нельзя –
медведь немедленно сшиб бы его лапой. Боковым зрением Ванька уже видел, что
дверца рядом, но тут нога его зацепилась за выбоину в бетоне. Ванька больно
ударился лопатками и правым локтем. Вскочить он уже не успел – медведь навис
над ним.
Морщась от боли и не отводя взгляда от медвежьих глаз,
Ванька забормотал древние слова единства и покоя, которым учила их Медузия. Эти
слова, единые для всех живых существ, были глубоко отпечатаны в сознании у
каждого, кто ходил по земле, дышал воздухом и питался молоком матери. Даже
зверь, выросший в неволе, должен был откликнуться на них.
– Коагхим могхарлах лаолфриа норсум!
Медведь с недоумением зарычал. Он ощущал, что его ярость
улетучивается и что-то мешает ему броситься на мальчишку.
– Леонарас фермолооил герфосимус продекс!
Странно, очень странно… Ну мальчишка, ну заявился зачем-то к
нему на остров… И эти другие, не-медведи, те, что бегают, как пингвины, так
громко, так докучливо кричат там наверху, за рвом… В сущности, рыба, которую
ему бросают каждый день, гораздо вкуснее. Медведь снова негромко зарычал. Он не
склонен был к самокопанию. Он доверял лишь сиюминутным желаниям, а желания
броситься на мальчишку у него почему-то уже не было.
Влажный медвежий нос бесцеремонно скользнул по Ванькиной
щеке. Медведь тяжело повернулся и отошел. Уже не опасаясь, Валялкин встал и
выбрался из вольера. Разумеется, ему потом сильно влетело, да только скорее для
проформы. Медведя-то спас он, и это для всех было очевидно. Авторитет же Ваньки
в зоопарке, особенно у его ровесников, которых было множество среди уборщиков
клеток и подсобных рабочих, вырос до астрономических высот. Девчонки насовали
ему столько бумажек со своими телефонами, что, возникни у Ваньки такое желание,
он мог бы ходить на свидания в четыре раза чаще Жикина, а к дяде Герману не
прозвонился бы по домашнему телефону ни один его знакомый.
* * *
В широко открытое по-весеннему окно лоджии влетел пухлый
купидончик с розовыми пятками и точно такими же розовыми щеками. Он сунул
Ваньке целую стопку писем от Тани. Ванька обрадованно схватил письма и хотел
читать, но вспомнил, что нужно расплатиться. Заглянув в рюкзак, он нашел там
только большой тульский пряник, твердый, как камень, да и к тому же надкусанный.
Купидончик, с нетерпением наблюдавший за Ванькиными
манипуляциями, разочарованно пискнул и, опустившись на пол, деловито направился
на кухню обирать Дурневых. Оказалось, у него есть кое-что и для них. Виновато
сжимая в руке пряник, Ванька смотрел, как он удаляется вперевалку. Да,
целеустремленный младенец – с луком, колчаном, подпрыгивающими на лопатках
золотистыми крылышками и большой, тащившейся по полу почтальонской сумкой…
Такой далеко пойдет!
С кухни немедленно стали раздаваться охи и ахи. Тетя Нинель
всегда бурно реагировала на письма от Пипочки. Но и она не умела взвизгивать и
подвывать так громко, как подхалимствующий Халявий. Дяде Герману пришлось даже
цыкнуть на него.
– Ну и не надо! За вас же ить радуюсь! Свиньи вы
неблагодарные! Никакого внутреннего благородства! – с навернувшимися
слезами заявил оборотень и от обиды украл у тети Нинель пудреницу.
Минут двадцать спустя, когда Ванька уже прочитал все Танины
письма и теперь делал это во второй раз, в комнате вновь появился знакомый
купидон, уже перекормленный и покрывшийся от неумеренного употребления
шоколадных конфет с коньяком крупными диатезными пятнами. Крылатый младенец
тупо посмотрел на Ваньку осоловелыми глазками и, видно вспомнив, что тот с ним
так и не расплатился, потянулся за стрелой. К счастью для Ваньки, младенец так
назюзюкался, что, прицеливаясь, уронил лук.
Великодушно махнув рукой, мол, живи покуда, раз такая твоя
планида, купидончик вскарабкался на табуретку и, перевалившись животом через
край лоджии, ухнул вниз. Опасаясь, что он разобьется, Ванька кинулся смотреть…
Но нет, амура непросто было сбить с крыла. Он уже уносился порывистым
воробьиным полетом, то и дело проваливаясь в невидимые воздушные ямки. Из
перевернувшегося колчана нескончаемым дождем сыпались стрелы. Влюблялись все и
вся – коты, голуби, хмурые дворники, пьянчужки, вместе с одеколоном впитывающие
лучи солнца, озабоченные автовладельцы, мамаши с колясками и даже старушки,
выгуливающие раскормленных древних мопсов. Раскормленные мопсы тоже влюблялись,
хотя у них это и неважно получалось. Даже на рассохшейся деревянной скамейке
проклюнулись почки.
Кажется, дом на Рублевском шоссе и все его окрестности
вскоре должна была охватить эпидемия свадеб.
* * *
Ванька лежал на кровати, закинув руки за голову, и думал о
Тане. Ему ужасно хотелось послать к ней купидона с письмом, но существовал
строгий запрет Сарданапала. Там, в Магществе, тоже кое-что соображают. Почти
наверняка за Таней следят, а за куполом Буяна и теперь еще встречаются летучие
патрули.
Испытав неодолимое желание увидеть Таню, если не саму, то
хоть ее портрет, Ванька сел и принялся шарить в рюкзаке. Ага, вот! Это была
простенькая оживающая фотография в рамке – из тех, что делал своим магоратом
заезжий колдун с Лысой Горы. Тане на ней было лет двенадцать, не больше. На
фото она была бойкая, круглолицая, кудрявая, как барашек. Различим был даже
легкий, едва заметный след от родинки-талисмана, позднее исчезнувший. К Ваньке
фотография относилась несерьезно: то и дело высовывала язык, а когда Ванька
пытался поцеловать ее – хохотала и ласточкой ныряла за срез рамки.
Внезапно в рюкзаке у Ваньки кто-то глухо закашлялся. Ванька
сунул в рюкзак руку и нашарил небольшой дорожный зудильник, который дал ему с
собой Ягун. Это был старый фамильный зудильник Ягге. С обратной стороны гвоздем
было нацарапано: «Принадлежид Игуну. Сваруеш – убю!»
