Лишь бы вытащить Ваньку из Дубодама, а все прочее – разве
это так важно? Сколько раз Ванька рисковал ради нее жизнью, сколько раз очертя
голову бросался спасать ее – неужели теперь она струсит?
Таня открыла футляр и вытащила контрабас. Кроме контрабаса,
в футляре было кое-что еще – узкий и страшный сверток. Даже сквозь ткань Таня
ощущала мертвенный холод жезла. К его круглому завершению она так и не решилась
прикоснуться.
Гробыня спросила с любопытством:
– Ты куда это собралась, моя золотая?
– Никуда.
– Не ври, Гроттерша, что никуда! У тебя слишком честные
глазки, чтобы меня провести. С такими глазками даже в торговлю не берут.
– Отстань!
– Не отстану, пока не скажешь!
– Ладно… Э-э, на Лысую Гору. Хочу поискать там
какую-нибудь ведьму, которая поможет Ваньке, – сказала Таня.
Гробыня поверила или сделала вид, что поверила. Во всяком
случае, она ограничилась тем, что хмыкнула. Пипа бочком подобралась к Тане и
таинственно зашептала:
– На Лысую Гору? Да? Хитришь, Танька, хитришь! Ну да
сама виновата! Я тебя предупреждала – хочешь играть втемную, будет тебе
втемную.
Успокоившись, Пипа отошла от Тани и уже совсем другим
голосом, громко и назидательно сказала:
– Помяните мое слово: у этой истории точно будет
дурацкий финал!
– С какой это радости? – спросила Гробыня.
– У жизненных историй всегда дурацкие финалы… Жизнь –
штука бессюжетная, – заметила Пипа.
Склепова удивленно подняла брови.
– С чего это ты такая умная, Пипенция? Ты же всегда
была чуть мудрее табуретки, – проговорила она.
– Это я бредю… – сказала Пипа. Других форм этого
глагола она не переносила.
Таня наконец завершила сборы. Вещей, которые она брала с
собой, было не так уж и много. Футляр. Контрабас. Жезл. И осколок стекла в
кармане.
«С кем я еще не попрощалась? С Тарарахом? С Ягге? С
Ягуном?.. Хорошо все-таки, что Ягун сегодня встречается с Лотковой! Он бы меня
так просто не отпустил. Точно увязался бы со мной», – подумала она и
взглянула на циферблат.
Половина девятого. Пока она доберется до Дубодама – будет
уже глубокая ночь. Взяв за ручку тяжелый футляр, она двинулась к двери,
прикидывая, что чердак Большой Башни скорее всего заперт. Если Пельменник на
подъемном мосту будет приставать с дурацкими вопросами, она взлетит со стены,
где тоже не действуют блокировки. Впрочем, это уже детали…
Уже у самых дверей Таня остановилась.
– Гробыня! – позвала она.
– У-у? – задумчиво отозвалась Склепова.
– Мы с тобой не всегда ладили… Ты, конечно, не сахар,
но, возможно, и я была не права. Прости меня! – сказала Таня.
Гробыня подозрительно посмотрела на нее.
– Странная ты какая-то, Гроттерша! Не нравишься ты мне
такая. Ох не нравишься! – пробормотала она.
– И еще одно. Если Сарданапал о чем-то спросит… то ты
скажи, скажи ему, что…
Футляр с контрабасом, в котором был заточен жезл, дернулся и
больно ударил Таню по колену, напоминая ей о сделке.
– Что? – спросила Гробыня. – Ты еще что-то
хотела?
– Нет, ничего… Пока всем! Не скучайте! – сказала
Таня и быстро вышла.
– Что-то наша Гроттерша задумала. Она не на Лысую Гору
летит, точно. Тебе вот ее не жалко? – спросила Гробыня, прищурившись на
Пипу.
– Мне Пуппера жалко, моего сладкого. И Ваньку. Кто им
жизнь испортил, как не она? Сама знаешь, я никому на Ваньку не настучала, пока
он у моих папули-мамули жил. Даже заступалась на него. Кто ж виноват, что он
такой глупый оказался? – сказала Пипа.
– А Гроттершу не жалко? Сгинет же она в
Дубодаме! – воскликнула Гробыня.
– Ну и пускай! – упрямо сказала Пипа. – Она
вроде хорошая, чистенькая, а скольким людям жизнь заела. Она еще во
младенчестве родителей своих подставила. Потом Чумиху, потом Пуппера, потом
Ваньку… У меня на нее диатез, диабет, аллергия с ранних лет. Может, и мамуля
из-за нее так жутко растолстела. А тебе жалко, что ли?
– Мне жалко? Да с чего ты решила! Я посыпаю голову
пеплом по другим дням. Сегодня у меня выходной, – вспылила Склепова и
отвернулась.
Но все же заметно было, что Танька не выходит у нее из
головы. Гробыня впервые, быть может, в жизни кого-то жалела, и это чувство было
новым для нее. Новым и беспокоящим, потому что не укладывалось в привычную
схему.
* * *
Еще издали Таня услышала со стороны подъемного моста голоса.
Кажется, Поклеп Поклепыч перчил за что-то Пельменника, тот же басом
оправдывался и сердито стучал по камням ручкой секиры. Решив, что умнее будет
не попадаться им на глаза, Таня свернула на лестницу, ведущую на стены.
Она поднималась, точно на эшафот, и ни на минуту не могла
выбросить из головы, что прощается с Тибидохсом навсегда. «Прощайте, ступеньки!
Прощай, Большая Башня! Прощай, драконбольное поле!» – думала она, и
воспоминания хаотически проносились у нее в памяти, точно подхваченные ветром
сухие листья.
И страшная мысль, что ей придется умереть, что она сама
заключила эту сделку с Чумой, только теперь полностью дошла до ее сознания. Но
пути назад не было, а раз так, то нужно было идти до конца, и идти достойно,
веря, что все, что она делает, имеет смысл.
«Если уж упал с самолета без парашюта, то падай с
удовольствием и до последней минуты получай новые впечатления», – подумала
Таня, и эта простенькая мысль слегка ее утешила.
Она поднялась на стену и, достав контрабас, приготовилась к
полету. Она никогда прежде не была в Дубодаме и лишь приблизительно
представляла, что ей предстоит лететь на северо-запад по изогнутой звездной
дорожке, которая чем-то напоминает хорошо подсушенную тыквенную корку, с
которой счистили всю мякоть.
До этой минуты Таня считала, что на стене, кроме нее, никого
больше нет. Во всяком случае, считала так, пока не услышала голоса.
Обернувшись, она увидела поручика Ржевского. Призрак, сквозь грудь которого
рассеянно золотился медный грош луны, приближался к ней не один, а с
Недолеченной Дамой под ручку. Дама была не в духе и за что-то пилила своего
поручика, однако Ржевский отражал ее атаки с мужской мудростью. Не слушал жену,
но предусмотрительно со всем соглашался.
– Ты должен быть мне благодарен, что я терплю все твои
проделки.
– Да, дорогая…
