В первую минуту, услышав, что его Пипочку собираются
зацапать в какую-то школу магии и разлучить с родителями, дядя Герман
взбеленился и попытался напустить на Поклепа шпагу своего пращура, но,
превращенный на пять минут в гуся, поумерил свой пыл. К тому же Пипа сама
рвалась в волшебную школу с упорством тарана, и уж с этим-то Дурнев точно
ничего не мог поделать.
Наконец сборы были завершены. Чемоданы горой громоздились у
двери лоджии, наводя почему-то на мысль не то о скалах, не то о неприступной
крепости. Завуч к тому времени давно был на балконе и озабоченно похлопывал по
жесткому боку гимнастического коня, на котором им с Пипой предстояло добираться
до Тибидохса. Разумеется, это было не самое быстрое средство передвижения, но
для начинающей, к тому же такой неловкой, как Пипа, самое подходящее. С
пылесоса юная Дурнева точно свалилась бы с непривычки, да и сам Поклеп,
признаться, не был большим любителем полетов. Он с большим удовольствием
телепортировал бы, да только для неопытных магов телепортация была слишком
опасным видом перемещения. Пипа могла сделать что-то не так и просто-напросто
исчезнуть с лица земли.
Дядя Герман страдал, цеплялся за рукав дочери и молол вздор.
Он договорился до того, что сам полетит в школу вместе с ней и будет ходить на
уроки.
– Вы не можете мне это запретить! Это мое моральное
право! – заявил он Поклепу.
Завуч пожал плечами.
– Да, пожалуйста, сколько угодно. Если вам охота
выставить дочь на посмешище, летите. Да только Грааль Гардарика вампиров не
жалует. Раздавит еще на подлете, – заявил он.
– Я не вампир! Пусть только посмеет! – заспорил
дядя Герман, однако от полета в Тибидохс благоразумно отказался.
Если дядя Герман бросался из крайности в крайность, то тетя
Нинель подходила к делу со свойственной ей практичностью.
– Пипочка, детонька, не забудь электрошок! Если к тебе
кто-то начнет приставать – сразу его электрошоком, – напутствовала она
дочь.
– Обязательно возьми. Куда ж без электрошока? Безглазый
Ужас, Инвалидная Коляска и поручик Ржевский давно не веселились. То-то радости
будет. Нормальные маги их дрыгусом гоняют, а Пипа Дурнева –
электрошоком, – проворчал вполголоса Поклеп.
Пипа, одетая в кучу свитеров и курток, взгромоздилась на
гимнастического коня и важно уселась на нем, с достоинством надувая щеки.
Поклеп хотел поскорее произнести полетное заклинание, но тетя Нинель вцепилась
ему в рукав.
– А чемоданы? Вы забыли чемоданы! – всполошилась
она.
– Чемоданы я заговорю. Они полетят за нами, –
неохотно сказал Поклеп и что-то забормотал, привязывая к каждому чемодану
талисманы.
Настало время объятий, прощаний, рыданий и влажных чмоков в
щеку. К Пипе выстроилась настоящая очередь. Мамуля, папуля и Халявий –
последний, сложно сказать, на каких правах – тискали ее, целовали и сжимали.
Пока один прощался, остальные двое, не имея доступа к дорогому телу, бросались
к Поклепу, с просьбой позаботиться о девочке.
– Я вас умоляю, не оставьте ее! Она такая беспомощная,
такая ранимая! Мы будем вам платить помесячно! Вам как удобнее: в конверте или
на кредитную карту? – говорила тетя Нинель.
Поклеп, который одним лишь напряжением мысли мог бы ограбить
все лопухоидные банки мира, смотрел на Дурневых с тоской и уже не чаял
отделаться. Он пребывал на грани помешательства. Семейка дяди Германа была едва
ли не единственным на земле местом, где сурового завуча с его
глазками-буравчиками не только не боялись, но и явно держали не то за мальчика
на побегушках, не то за ресторанного швейцара.
Поскуливающий от умиления Халявий стиснул Поклепу руку такое
количество раз, что под конец обезумевший завуч просто тряс рукой в воздухе,
точно припадочный.
– Ты мне всегда нравился! Ты такой
оба-а-лденный! – томно сказал он Поклепу на ушко.
Опомнившись, завуч торопливо забрался на гимнастического
коня и велел Пипе обхватить его руками за пояс.
– Держаться за меня! Вниз не смотреть! Руки не
отпускать! Громко не визжать! Испугаешься высоты – просто закрывай
глаза! – распорядился он. – Пилотус камикадзис! Ойойойс шмякис
брякис!
Вспыхнули две искры – красная и зеленая. Завуч Тибидохса
никак не мог утвердиться на каком-то одном виде магии. Его расшатанный
неопределенностью перстень никогда не знал, какой магии от него потребуют в
следующий миг и потому готов был ко всему, чуть ли не к магии вуду.
Гимнастический конь тяжело поднялся в воздух, повиснув на самом грузоподъемном
и медленном из всех полетных заклинаний.
Вслед за гимнастическим конем взлетели все чемоданы Пипы и
даже такса Полтора Километра. Она загребала лапками и склочно повизгивала.
Летать ей не нравилось. Такса вообще негативно относилась ко всему, что не
касалось еды или сна.
– Полтора Километра, ты куда? Хоть ты-то
останься! – взвыла тетя Нинель. Она торопливо схватила таксу и, прижав к
своей могучей груди, сорвала с ошейника талисман.
Поклеп Поклепыч, по чьей небрежности талисман оказался на
ошейнике, виновато хмыкнул. Он пребывал в некоторой рассеянности, к тому же со
спины упитанная такса смахивала на женскую сумочку.
– Пока, папуль! Пока, мамуль! Я вам напишу!.. Эй, чего
мы стоим? Клёпыч, полетели! – крикнула Пипа, нетерпеливо, точно таксиста,
хлопая завуча по плечу.
Поклеп Поклепыч передернулся. Он не выносил фамильярности,
особенно от четырнадцатилетних девчонок. А Пипа уже цепко, точно клещ,
обхватила его за талию, так что тот немедленно пожалел, что вообще присоветовал
ей держаться за него.
– Клёпыч, ты чего, замерз?! Раскочегаривай свой
паровоз! – снова крикнула Пипа.
Завуч выпустил еще одну искру, и гимнастический конь быстро
полетел против ветра, окруженный целой ордой чемоданов. Не прошло и минуты – он
был уже неразличим, сколько Дурневы не прикладывали к глазам ладони козырьком.
– Ну вот и все! Как же мы теперь будем без
Пипочки? – грустно промокая таксой глаза, сказала тетя Нинель.
– Не волнуйся, Пипа справится! Ты забываешь, чьи у нее
гены, – страдальчески кусая губы, сказал отставной депутат, а ныне
скромный Повелитель вампиров.
Но тетя Нинель была безутешна.
– Пипочка, как же мы без тебя? Хоть бы кто у нас
остался! – всхлипывала она.
– Но-но, а вот этого, то ись, не надо!.. Не люблю! У
вас остался я! – с возмущением заявил Халявий.
Внезапно он пошатнулся, взгляд у него затуманился, и
оборотень, нашаривая подушку, выдал трагическим голосом:
– Молилась ли ты на ночь, Дездемона?
