Гробыня, хмурая и недовольная, шла рядом с Гломовым.
Настроение у нее было хуже некуда.
– Какая жалость, Гроттер ничего себе не сломала… Видел,
как эта трусливая дура улепетывала от драконов?.. Чего молчишь, Глом, онемел?
Так видел или не видел? – заявила она.
Неожиданно Гуня остановился, тяжело повернулся к Гробыне и,
взяв ее за локти, приподнял. Носки Склеповой оторвались от земли.
– Слушай! Если ты еще раз назовешь Гроттер трусливой, я
засуну тебя в твой пылесос! Ясно тебе? – прохрипел Гломов.
Склепова, не ожидавшая от Гуни подобного бунта, растерялась
и не нашлась, что ответить. Лишь когда Гломов поставил ее и ушел, Гробыня
оправилась настолько, что сказала вслух:
– Ну, Глом… Я тебе это еще припомню! Ишь ты,
жалостливый какой, сюси-пуси! Предал меня, гад ползучий!
Склепова уже почти дошла до Тибидохса, но спохватилась, что
ее пылесос остался на поле. Пришлось возвращаться. К тому времени драконбольное
поле опустело. Ушли даже джинны, загнавшие всех драконов в ангары. Гробыня
оказалась одна на огромной белой равнине.
– Я так мучаюсь, так переживаю, а он… И главное, из-за
чего! Из-за несчастной Гроттерши! Гуннио Гломини чертов! Ну ничего, доживем до
экзаменов! Засядешь ты у меня на четвертом курсе лет на тридцать… А там уж даже
у Сарданапала терпение закончится, – бурчала Склепова.
Снег падал крупными хлопьями, спеша замести все следы.
Внезапно, как будто по чьей-то злой воле, весь снег на поле пришел в движение и
завертелся, точно в миксере. Большая темная тень, словно сотканная из пурги,
упала на Гробыню сзади. Склепова перестала бормотать и изумленно застыла.
Ледяные змейки ужаса пробежали по ее телу. Она знала, что нужно обернуться, но
не решалась.
– Эй, кто еще там? Я спрашиваю, кто? А-а-а-аа!
Гробыня обернулась, и ее пронзительный, истошный,
нечеловеческий визг разнесся по полю, заглохнув в метели…
Глава 7
Беатриса Премудрая
Не очень поздно, не очень рано, а эдак часика в два ночи
самый добрый (и, возможно, потому бывший) депутат Герман Никитич Дурнев
возвращался домой из ресторана «Славянский базар». С ним рядом семенил хорошо
подвыпивший Халявий, принудительно одетый в модный, недавно только от портного
пиджак. Через каждые несколько шагов Халявию становилось грустно. Он опускался
на четвереньки, оттягивал от шеи красный галстук и, всхлипывая, выл.
– Проклятый официант, он меня отравил! Он что-то
подмешал в вино! А ты, Гоша, гад! Гад! У-у-у!
– Я не Гоша! Я Герман! – возражал директор фирмы
«Носки сэконд-хэнд». Он держался преувеличенно прямо и, закрывая машину, долго
путался в двух кнопочках сигнализации.
– Хоть и Гриша, а все равно гад! Ну почему ты не дал
мне познакомиться с той… ик… манекенщицей? – возмутился Халявий,
спотыкаясь на ровном месте.
– Ты едва ей до пояса доставал! – резонно сказал
Дурнев.
Родственничек бабы Рюхи гневно подпрыгнул.
– Но доставал же, доставал! А-а-а, тебе и возразить
нечего!.. А все потому, что ты завистник! Твоя жена… ик… крокомот… то есть…
бегедил… опять не то… крокобегемотодил… О-о, в самый раз!
Дядя Герман побагровел.
– Не смей так говорить! Нинель была балериной! –
вспылил он.
– В самом деле? Это она тебе сказала? А я был
великаном! – захихикал Халявий.
Взбешенный Дурнев хотел схватить его за галстук, но не
успел. Оборотень вдруг закатил глазки и, упав носом в лужу, вдохновенно
забулькал. Перевернув Халявия, дядя Герман убедился, что тот крепко спит.
– Думаешь, я тебя понесу! И не жди! – сказал
Дурнев и… взвалил его на спину. Оставшуюся часть пути оборотень проделал на
плечах у вельможного председателя В.А.М.П.И.Р.
Внизу, у лифта, дядя Герман встретил генерала Котлеткина,
спешившего на чашку чая к секретарше. Недавно он отправил Айседорку в Амстердам
и теперь наслаждался свободой. Генерал остановился потрясти Дурневу руку,
одновременно ловко спрятав под мышку толстую папку, которую держал в руках. «О
переводе солдат на одноразовое вегетарианское питание» – мелькнуло на корешке.
Генерал Котлеткин был настоящий трудоголик. Даже ночами он не переставал думать,
как ему еще облагодетельствовать армию.
– Как твое ничего? – спросил Котлеткин у Дурнева.
– Да вот носильщиком устроился. Пьяниц по домам
развожу, – хмыкнул дядя Герман.
Котлеткин равнодушно покосился на Халявия. Для него
оборотень был чем-то вроде забавной обезьянки, которая еще и умела
разговаривать.
– Да, кстати, я хотел тебе кое-что предложить…
Смотаешься наблюдателем на Ближний Восток? – спросил он.
– Да иди ты на фиг! Знаю я твоих «наблюдателей». Что я,
мальчик, что ли, уран в чемодане таскать? – отвечал Дурнев.
Котлеткин захохотал. Дурнев за то его и любил, что с
генералом можно было не церемониться. Он был прост, как кувалда, и гуманен, как
штык-нож.
Поднимаясь в лифте, дядя Герман придерживал ворочающегося
Халявия за ноги и грустно думал, что, возможно, оборотень прав. Его Нинель уже
далеко не балерина, да и характер у нее не становится с годами лучше. Тут
живешь-живешь, вкалываешь, как шахтер, зашибаешь бабло, а она…
Ощутив внезапный прилив раздражения, дядя Герман пнул
кабинку лифта, едва не уронив Халявия. Тот, впрочем, благополучно продолжал
дрыхнуть.
Лифт остановился. В смутном настроении дядя Герман шагнул на
площадку, нашаривая в кармане ключи, и вдруг увидел на пороге небольшой
старомодный сундучок, обитый полосами железа. В сундуке явно что-то
происходило. То ли кто-то ворочался, то ли что-то тикало. В общем, наблюдалась
подозрительная активность.
«Ага, бомба! – почти обрадовался своей догадливости
Дурнев. – Или ребенок Гроттерши от этого шустрого англичанина! В общем,
одно из двух, и еще неизвестно, что хуже. С бомбой, во всяком случае, не будешь
мучиться».
Решив осторожно открыть сундук, Дурнев присел на корточки и,
набрав в грудь воздуха, повернул ключ. Забытый Халявий соскользнул у него с
плеча и, стукнувшись носом об пол, проснулся.
– В меня что, стреляли? – ошалело спросил он.
– Угу, – подтвердил дядя Герман.
– Кошмар! Тогда я убит! – сказал Халявий и,
покачиваясь, сел на полу.
