Он указал вправо, где метрах в десяти от парапета на мостовой лежал, завалившись на коляску, тяжелый немецкий мотоцикл, усеянный зияющими дырами, судя по калибру, оставленными крупнокалиберным пулеметом или зенитной пушкой.
– И за тот грузовик можно попытаться… – проговорил Латаный, показывая ближе к кромке набережной, где чернел обгоревший остов сожженной машины без кузова и без колес.
– Можно… хотя далековато от моста… – вступил в обсуждение Капустин.
– Нам все равно, получается, по течению, – возразил Латаный. – Так что само под мост принесет.
– Оно пока тебя принесет, фашист сто раз в тебе дырок наделает… – скептически возразил Шевердяев.
– Типун тебе… – перебил его Латаный. – А что ты предлагаешь – на горбу эту ерунду ближе к мосту притолкать? Тут весь взвод понадобится… Фашист в нас быстрее дырок наделает…
– Ладно, думаю, можно попытаться использовать грузовик. Но дальше смысла заходить уже нет. Так что можем застолбить грузовик как правофланговую межу.
XXII
Внимательно разглядывали набережную, каждый ее метр в обе стороны, пока позволяла видимость. Когда ночная мгла окончательно опустилась на Шпрее, со всеми мерами предосторожности возвратились назад.
Аникин торопил: до рассвета отделениям надо было успеть подготовиться к форсированию. Главной проблемой здесь виделась недостача веревок. Вопрос этот обсуждали уже в расположении с участием всех желающих светлых голов. Были приняты к исполнению предложения использовать в качестве веревок для спуска на воду плотов и людей электропроводку, в немалом количестве имевшуюся в развалинах после разрушения стен жилых домов.
Большим подспорьем стал большой моток толстой стальной проволоки, обнаруженный Чаплыгиным в подвале по соседству с тем, который стал для взвода источником питьевой воды. Из-за тяжести его пришлось тащить вдвоем. Находку Чапы тут же взяли в оборот. Андрей приказал расфасовать моток на отрезки по четыре-пять метров и раздать каждому бойцу по куску в руки на всякий случай. Хватило на весь личный состав взвода – сорок шесть человек, да еще остался приличный запас, который решили придержать для плавсредств и непредвиденных оказий.
С наступлением темноты стих хаос стрельбы на противоположном берегу. Умолкла артиллерийская канонада и вой минометов. Раздавались лишь одиночные автоматные и винтовочные выстрелы.
XXIII
Ночью значительно похолодало, и от земли, намоченной дневным дождем, поднималась промозглая сырость, которая пробирала до костей, не давая уснуть. Впрочем, многие бойцы так намаялись, что их организмы легко и незаметно преодолели эту преграду на пути к крепкому сну, и теперь храпели вовсю, нагоняя, что недоспали за прошедшие дни непрерывных боев.
Аникину не спалось, и озноба он, разгоряченный коньяком пулеметчиков и ознакомительной вылазкой, практически не чувствовал. Давало о себе знать и необъяснимое волнение, которое Андрей констатировал у себя с немалым для самого себя удивлением.
Вроде, по большому счету, волноваться так, по-мальчишески, он отучился еще с год назад. И ведь все это время – на передовой. И Бог сохранил. А вот оказалось, что ненадежно это «вроде». Теперь вот перед взводом – кипящая Шпрее, и надо будет завтра во что бы то ни стало перебраться на ту сторону, а на том берегу – Рейхстаг. Только и ждет, как бы присосаться и напиться твоей кровушки. Что-то будет завтра? Или, вернее, уже сегодня…
Больше всего Аникина беспокоило самое начало форсирования. Пока они будут карабкаться в воду, немцы перебьют половину взвода. Уж очень они пристрелялись к этому берегу. А дальше – широкое русло реки, мост, и там тоже на каждом шагу их будет ждать вражеская пуля, вражеский осколок…
От этих тревожных мыслей становилось неуютно. Еще раз, обойдя периметр позиций и проверив выставленные посты, Аникин осмотрел добротно сколоченные плоты и плотики. Не спали в отделении Капустина и Латаного: доделывали свои плавсредства, обтесывали распиленные бревна, подгоняли и скручивали их проволокой. Кто-то дожевывал припрятанную на ночь краюху хлеба, вылавливая из банки остатки тушенки, кто-то возился с винтовкой или трофейным немецким пистолетом-пулеметом.
Перекинувшись с бойцами парой слов, Аникин прошел к костру, на котором Липатов готовил для них суп. Головешки почти догорели и теперь едва мерцали среди закоптелых кирпичей красными точками, удивительно напоминая мириады звезд, рассыпанных в ночи. Само небо было затянуто тучами, и никаких звезд и в помине не наблюдалось. Что-то будет завтра?
Вокруг костра вповалку, подостлав себе в качестве матрацев доски и прочий сгодившийся хлам, спали бойцы. Тут же, на видном месте, стояла прислоненная ребром к огрызку стены массивная прямоугольная крышка от стола. Небось, Липатов постарался, приготовил для него.
XXIV
Андрей тут же, у стены, положил плашмя тяжелую крышку и, взгромоздившись на нее и подложив под голову вещмешок, попытался уснуть. Но сон упорно не шел. Мысли, картины воспоминаний неожиданно валом полезли в голову, и все больше мирные, не связанные с этой надоевшей до спинного мозга войной. Вспомнился вдруг поселок, картинами стали всплывать в памяти отец, мама, одноклассники…
Потом все-таки пересилили и потекли потоком уже военные воспоминания, но не окопы, не бои и смерть… Вспоминались женщины, которых довелось встретить ему на неисповедимых путях войны. Вспомнилась Акулина, спасшая ему жизнь в далеком сорок втором. Словно в прошлой жизни это было… А потом – штрафная, и снова смерть и кровь, смерть и кровь, без конца и без края… Вдруг зримо, отчетливо всплыла в памяти Лера, во всей своей прекрасной наготе, в своем безукоризненно белом халатике и накрахмаленной шапочке, которая так шла к ее милому, такому красивому лицу.
Ее образ, скорее подсознательно, Андрей всегда старался отгонять. Он знал, что вместе с воспоминаниями о ней обязательно придет мучительное чувство горькой потери и вины, с которой уже ничего, абсолютно ничего нельзя будет поделать.
Так случилось и на этот раз. Против воли явилась Аникину страшная картина ее обезображенного беззащитного тела посреди площади. Боль, саднящая, свежая, пронзила Андрею грудь где-то в районе сердца. Словно подкрался к его изголовью бесшумный вервольф
[14]
, укутанный в маскировочный халат ночного покрова, и всадил прямо в грудь остро заточенное шило, выкованное из чистого льда, выпиленное из самой ледовитой толщи Северного полюса. И Андрей, пришпиленный этим беспощадным шилом к деревянной крышке стола, ворочался, тщетно пытаясь побороть навалившуюся на него душевную муку.
Губы Андрея беспомощно, призывно зашептали «Лера… Лера…», словно молитву, произносимую в миг крайнего отчаяния, как последний оплот спасения, когда все остальные соломинки уже безвозвратно утеряны. Комок подкатил к горлу и, будто надавив изнутри на какой-то заветный, потаенный мешочек, выдавил оттуда слезу. Оставляя горячий след, она скатилась через висок за шиворот телогрейки, и по этому следу словно утекла, растаяв, вся ледяная мука и боль, засевшая в сердце.
