Зина была батальонным санинструктором и предметом воздыханий личного состава всех трех стрелковых рот, включая прикомандированных саперов и артиллерийские расчеты. Как нередко водилось, санинструктор в плане «личного фронта» находился в исключительном подчинении командира батальона. Посему и воздыханиями в отношении милой и заботливой Зинаиды бойцам приходилось довольствоваться исключительно платоническими. Иных, кроме майора Михайлина, от природы дородные формы Зиночки (которые не смог одолеть даже скудный прифронтовой рацион) посещали только в коротких, но беспокойных снах. Теперь, после гибели комбата, для многих затеплилась надежда воспользоваться кратковременным вдовством командировой фронтовой жены.
— Гляди, Зюзин, Аникину ногу как продырявило! — что есть силы крикнул старшина. Зюзин обернулся и махнул им рукой. Он только что заслал снаряд в канал ствола.
— Ага!… — откликнулся он. — Щас, ребята, они у нас прикурят! На полную катушку!…
Водка действительно ободрила Андрея. И этот выстрел, приведший в движение всю «сорокапятку», вместе с лафетом и станиной.
— Ух, родимые!… — отпрянув от прицела, Зюзин повернулся к ним. Белые белки его сияли, как снег на солнце.
— Горит, горит, проклятый!…
— Ух ты… — Кармелюк приник к прорези в орудийном щите. — Жарится! Как сковородка в кромешном аду! Ты лежи, Андрей, лежи, силенок набирайся…
Он подбежал к ящику, который принес Андрей, и достал еще один снаряд.
— Давай, сержант, заряжай свою горлицу потуже. Щас мы фрица расколошматим… А он, вишь, Аникин, слышит, только чуть-чуть…
Старшина пояснял на ходу:
— Надо громче кричать. Тогда слышит. Кое-что… Но это ничего. Восстановится. Главное, слух есть. Плохо, когда полная тишь. Тогда, говорят, ничего уже не поможет. Прощай, как говорится, консерватория и филармония.
— Ага… — вновь наводил сержант Зюзин. — Щас ты у нас, гадина ползучая, за лейтенанта огребешь подкалиберного! Получай!…
X
Еще один точный выстрел продырявил машину с подбитой гусеницей. Попал сержант мастерски. Снаряд пришелся как раз между башней и корпусом. Стык насквозь прожег и, по всему, угодил в боеприпасы внутри машины. Пулемет умолк. Из откинувшегося люка потянул черный дымок. Потом вырвался язык пламени, еще один. По степи разнесся истошный вопль. Из люка выкарабкался черный человечек, объятый пламенем. Он замешкался в люке, еле-еле выполз и скатился по броне, как горящий мешок. Показался еще один, но так и застыл на башне, наполовину высунувшись горящим телом из отверстия люка. Первый еще несколько секунд ползал на четвереньках возле танка. Наверное, при взрыве их облило горючим. Или просто комбинезоны были пропитаны маслом. Теперь уже не разберешь, а только горел он, как свечечка. Но криков его уже не было слышно.
Андрей, забыв про свою ногу, подполз к краю оврага. В танке рвался боекомплект. Трясло его до основания. Другой танк, тот, что ближе всех подошел к «сорокапятке», горел метрах в ста от оврага. Да, нечего сказать — навели шороху его подкалиберные…
— Ну ты даешь, Зюзин… Уделал его… — не сдерживал восхищения старшина.
Две другие машины, занятые до того правым флангом, как по команде, стали разворачивать свои пушки в их сторону.
— Вишь, — присвистнул старшина. — Похоже, для нас готовят черноморскую гастроль. Видать, здорово мы фашиста разбередили. Ну, готовься, ребята. Щас будет фейерверк…
Одно за другим орудия немецких танков изрыгнули огневые плевки. Старшина с Аникиным только успели отползти за овражий бруствер. Один снаряд рванул недолетом, метрах в пяти перед «сорокапяткой», плеснув на щитовое прикрытие горсть звонких осколков. Второй перелетел далеко в осинник, как сказал бы сержант, «за шиворот».
А сержант даже не дрогнул от выстрелов. Он их просто не заметил. Вот что значит не слышать ни взрывов, ни стука осколков. Достаточно повернуться спиной к этой треклятой цепи атакующих танков, и ты — в полной тишине и покое.
Сержант сам устанавливал для себя минуты перемирия и затишья. Сейчас, облокотившись на лафет, он устроил себе такую минуту в самом эпицентре боя. Андрей ре удивился, если бы он снова затянул сейчас своего «Варяга». Но песню Зюзин берег для боя. Минутную передышку он посвятил памяти своего командира.
XI
— Так ему, гаду… — сплюнув, произнес сержант. Как будто слышал, что Кармелюк ему говорил про танк подбитый. Вот что значит вместе песню орать под обстрелом. С полуслова друг друга понимают.
— Этот гад по нам саданул, когда командира убило, — добавил он. — Снаряд тот в аккурат слева упал, хорошо еще мы с лейтенантом ящики у правой станины сложили. А то бы рвануло так, что… А лейтенанта убило… Ногу осколок оторвал, и в живот… Он еще минуты три доходил… Я пол-ящика успел выпустить… А меня отбросило сильно. Головой об станину ударился. Как очухался — к нему, а он все что-то шептал и рот разевал… Я думал, это у него от агонии. А он, видать, говорил мне что-то… А я не слышал ничего. Это, вишь, я оглох уже…
На миг сержант замолчал. Новые взрывы, один за другим, заставили Аникина и Кармелюка уткнуться в землю. Эти снаряды легли уже ближе, щедро обсыпав всех троих землей вперемешку с горьким дымом. А сержанту — хоть бы хны. Даже не шелохнулся. Только землю с рукавов стряхнул. Как от назойливой мухи отмахнулся.
— Тогда нашему расчету и наступили кранты… — говорил он. — Лейтенанта убило… Замойский исчез… Червенку еще до того пулеметы сняли. Я как очухался, а Замойского нету. Даже места мокрого. Испарился. Куда он, к черту, подевался? Все думаю: неужели его взрывом куда закинуло?
— Ага… Закинуло… — процедил, покачав головой старшина. — Так, значит, нашего бегуна Замойским кличут… Ну, я его умою, мать его… Это он, вишь, расчет свой бросил. Когда сержант в бессознанке лежал, а командир с оторванной ногой тут корчился… Понятно, какой взрывной волной его смыло…
— Товарищ старшина… — окликнул Андрей.
— Да, боец?… — ответил Кармелюк.
— Накроют нас сейчас фрицы… — заметил Аникин, пытаясь встать на ноги. С первой попытки не удалось.
— Как пить дать накроют… — с обреченным спокойствием рассудил старшина. — Да, вдвоем с сержантом мы ее не сдвинем…
— Почему вдвоем… — упрямо стиснув зубы, ответил Андрей. Преодолев стреляющую боль в ноге, держась за станину, Андрей встал на ноги. По выступившей испарине и напряженной судороге, исказившей его лицо, было видно, чего стоит ему не застонать в голос.
Старшина, приободрившись, вскочил и затормошил Зюзина.
— Давай, давай, сержант! — что есть силы кричал он в ухо артиллеристу. — Складывай станины! Перекатим пушку левее! А то нам здесь точно наступят кранты и «минута прощания»!
Тут еще чьи-то руки ухватились за лафет. И за станину. Еще и еще руки. Аникину показалось, что он начал бредить. Лица, в касках и без, склонились над «сорокапяткой» возле него.
