Никакого беспокойства, никакой тревоги
невозможно было прочитать на ее лице. Да, Медузия умела держать себя. Казалось,
вспыхни сейчас в Зале Двух Стихий пламя или прорвись из-под мозаичного пола
легионы нежити, Медузия сперва аккуратно доест мясо, затем тщательно свернет
салфетку, отодвинет стул и лишь затем вступит в бой.
Но Таню было уже непросто обмануть. Она вновь,
как и тогда, в подвале, у ниши с копилкой Древнира, ощутила, что сквозь
панцирный учительский облик все явственнее проглядывают живые люди с их
слабостями. Она не могла не видеть, что с каждым днем пропасть между
аспирантами и преподавателями, казавшаяся прежде непреодолимой, становится все
уже, в то время как пропасть между аспирантами и учениками, напротив, растет.
Тане сложнее уже было понимать шумливых десятилеток, поднимавших воробьиный
гвалт из-за всякого пустяка, вроде маннокашной скатерти или переставленной
лекции, чем преподавателей, которые становились ей все ближе и понятнее.
Корабль времени все дальше отходил от пристани
детства, унося ее. И вот она стоит наверху, на палубе, и смотрит на полоску
воды, которая становится все шире. Хочется закричать, броситься в воду и вплавь
вернуться на берег, но лишь одна мысль удерживает: «А кто сказал, что там,
дальше, на другом берегу, будет хуже?»
Неугомонный Ягун хохмил над Недолеченной
Дамой, подбивая ее заказать в он-лайн-магазине гроб с иллюминатором и
электрическим звонком. Дама, явившаяся к обеду в темной вуали и ронявшая кислые
слезы в тарелки первокурсникам, таинственно отмалчивалась. Она была как
блоковская незнакомка: любила шастать по злачным местам, но не вступала в
разговоры с подозрительной публикой. Все же заметно было, что она
заинтригована. К гробам Дама испытывала непреодолимую слабость, необъяснимую
для существа, которому и хоронить уже было нечего.
– А куда делся Тарарах? – внезапно
спросил Ягун, оставляя Недолеченную Даму в покое.
– Как куда? – не поняла Таня.
– Ну, его ни за завтраком не было, ни вчера за
ужином. Довольно смело для мужчины во цвете лет, богатырского телосложения. По
себе знаю, – заявил Ягун, всякий разговор умевший вырулить на себя.
– Он не простужен, нет? – озаботилась
Таня.
Ягун едва не поперхнулся от смеха.
– Тарарах-то? Да начхать питекантропам на все
инфлюэнцы с самой насморочной точки зрения! Максимум у них случится острая
дискуссия с саблезубым тигром на тему, кто первый обнаружил удачную пещеру.
За отсутствием других вариантов Таня решила,
что Тарарах не приходит, потому что у него много пациентов. Или, что тоже вероятно,
подобралась такая звериная компашка, которую невозможно оставить без присмотра,
чтобы кто-нибудь кого-нибудь не употребил в пищу. Тане вспомнилась известная
логическая загадка про волка, козу и капусту, которых мужику нужно перевезти в
лодке на другой берег реки так, чтобы волк не съел козу, а коза – капусту. Ну а
в лодку, разумеется, можно погрузить только кого-то одного.
Зная, что к еде питекантроп подходит серьезно
и не любит размениваться на всякие супчики, блинчики и бульончики, она
выпросила у молодцев из ларца внушительных размеров окорок и сразу после обеда
понесла его Тарараху.
* * *
К ее удивлению, дверь Тарараха оказалась
запертой. Тане это не понравилось. Обычно Тарарах не стремился к одиночеству.
Руки у Тани были заняты окороком. Она повернулась и принялась стучать в дверь
пяткой. Тарарах не открывал, хотя Таня и ощущала, что он стоит совсем близко и
сопит.
– Что ты пыхтишь, как старая бабулька,
боящаяся почтальона? – не выдержала Таня.
Несмотря на громадную, четырехзначным числом
выражавшуюся разницу в возрасте, с Тарарахом невозможно было общаться на «вы».
По его собственному уверению, в пещерные времена «вы» не употреблялось. Чаще
«ты» или «эй, ты!» Причем нередко после очередного «эй, ты!», прозвучавшего где-нибудь
в засаде у оленьего водопоя, один из собеседников отправлялся туда, куда Макар
мамонтов не гонял.
За дверью обиженно завозились. Тарарах понял,
что таиться бесполезно.
– Кто там?
– Да я это! Я! – с гневом крикнула Таня.
Тарарах наконец узнал ее, открыл и просунул в
щель голову, будто желал убедиться, что Таня одна.
– Привет! – сказал он, настороженно
озирая коридор за ее спиной.
– Здрасьте!
– Ты одна?
– Она под моей охраной! В нашей семье девушки
одни не ходят! – проскрипел перстень Феофила Гроттера.
Таня сунула руку в карман в надежде, что в
темноте старик быстрее заснет.
– Я принесла окорок. Ягун решил, что ты
вознамерился уморить себе голодом, – сказала она питекантропу.
Тарарах голодными глазами уставился на окорок
и за рукав втянул Таню в берлогу.
Пахло в берлоге как в прицепе бродячего цирка.
У камина валялась задняя нога вепря. Другая нога, обглоданная, торчала из
клетки с хищниками. Все свидетельствовало о том, что безнадежными больными
далекий от сантиментов Тарарах кормил тех, что шли на поправку.
Выли в вольере волки-альбиносы, покусанные
оборотнем и находившиеся под карантинным наблюдением. Страдая от блох и дурного
пищеварения, грузно ворочался в массивной клетке тонкий и изящный принц,
некогда превращенный колдуньей в медведя.
Для обратного превращения медведя в принца
требовалось, чтобы одна из потомственных принцесс, всерьез озабоченная идеей
династийного брака, провела с ним в клетке три дня и три ночи. Желающие, как ни
странно, изредка встречались, но сложность состояла в том, что от берложного
образа жизни характер юного принца стремительно портился. И сейчас, если
приглядеться, в углу клетки можно было разглядеть пару характерных, истинно
царственных женских черепов. Принц, похоже, пытался остаться холостяком.
Питекантроп с усилием задвинул засов и, точно
не доверяя ему, мнительно подергал дверь.
– Сарданапал знает, что ты здесь? –
спросил он.
– Нет.
– А Медузия?
– Тоже нет.
– Ты уверена?
– Да что с тобой такое? К тебе уже нельзя
пойти, не предупредив Медузию? – не выдержала Таня.
Лицо Тарараха пошло пятнами, вроде тех, что
бывают на дозревающем в ящике краснодарском помидоре.
– Да нет. Только тут такая штука! Я вроде как
задумал посидеть немного один, обмыслить кой-чего… Так что ты это, Танюха, не
обижайся… когда надо будет, я позову, не подумай чего… – забормотал он.
