Таня сидела на фундаменте подтопленного
пляжного навеса и смотрела на океан. Ей не раз уже приходило в голову, что
океан в предварительном представлении и океан такой, как он есть, – два
совершенно разных океана.
Внизу, совсем близко, вода лизала камни. Звук
был монотонный, повторяющийся. Волны короткие, рваные. Одна накатывала, а
другая уже отступала с потерями. Обе сталкивались с коротким всплеском, точно
знакомые, мельком обменивающиеся приветствиями.
У берега на мелководье вода не имела цвета, но
была желтоватой от взвеси песка. Дальше шла темная, почти сизая полоса
водорослей и снова песок. После песка вновь четкая, широкая полоса водорослей.
Океан казался полосатым, как зебра. Правда, чем дальше, тем полосы были темнее,
пока не исчезали совсем.
Недавним штормом смыло большой кусок песчаного
побережья, и торчащий из воды навес, на котором сидела Таня, выглядел слегка
сюрреалистично.
Чайки отдыхали на воде, лишь две-три самые
беспокойные были еще в воздухе. Однако кричали они уже неохотно, лениво, как
возвращающиеся с промысла цыганки.
Утро у Тани выдалось до безобразия свободным.
Гоярына и его беспокойных сыновей она напоила ртутью еще вечером.
Дополнительные же занятия с третьекурсниками начинались только после обеда.
Неожиданно Таня оглянулась, точно что-то
позвало ее. На песке днищем кверху лежал старый рыбачий баркас. Он глубоко врос
в песок, но Таня знала, что в противоположном борту глубокая пробоина, через
которую легко забраться внутрь. Большинство учеников Тибидохса хотя бы однажды
пережидали под баркасом дождь.
Поддавшись внезапному желанию, Таня забралась
под баркас. Там было тепло и безветренно. Затхло, но приятно пахло сырым
деревом и влажной смолой. Старые лодки умеют умирать вкусно. Таня легла на
заготовленную кем-то толстую подстилку из мха и сухих водорослей и,
повернувшись лицом к свежей струе воздуха из щели, стала смотреть на песок и
берег, круто обрывающийся скалами.
Она лежала и лениво размышляла, что вот есть
океан и есть рыбы, живущие на самом его дне в глубине немыслимой, где всегда
кромешный мрак. Подняться наверх им невозможно. Они никогда не видели неба и
солнца, и скажи им кто-нибудь, что небо и солнце существуют, рыбы не сумели бы
понять, о чем речь. Есть и другие рыбы – обитающие в средних глубинах.
Наверное, эти, в отличие от первых, раз или два в жизни увидят солнце, но
вскоре забудут о нем. Там, наверху, у них дел нет. Они слишком заняты делами
насущными, чтобы думать о вечном. И, наконец, существуют рыбы, живущие у
поверхности и видящие солнце ежедневно. Некоторые рыбы, летучие, способны даже
иногда взмыть над водой и, раскинув плавники, пронестись над ней.
Таня сама не заметила, как уснула. Последней
была мысль, что она подобна летучей рыбе. Что-то же заставляет ее запрыгивать
на контрабас и нестись неведомо куда в поисках неведомо чего? Что-то
настойчивое, ищущее. Когда же она возвращается, вновь на нее наваливаются
пустота и тоска великих, закисающих в бездействии сил.
«Я как курица, познающая радость полета лишь
на краткие мгновения, пока она вспархивает на забор. От полета и воспарения
духа я мгновенно устаю и падаю с забора в опилки, хлопая слабыми
крыльями», – подумала Таня, не проваливаясь, но мягко ныряя в сон.
Ее сон был коротким и жутким. Во сне Таня
пыталась напиться, но вода в чашке, которую она подносила ко рту, превращалась
в стекло. Неожиданно Таня осознала, что чашка исчезла, а она летит на
контрабасе. Причем летит почему-то пассажиром. Впереди, со смычком в руках,
сидит некто, за чьи плечи она вынуждена цепляться, чтобы не упасть.
«Что это на меня нашло? Сроду на свой
контрабас никого не пускала, а тут торчу позади кого-то, как домохозяйка на
семейной метле!» – растерянно подумала Таня.
Внезапно тот, кто вез ее, направил смычок
вниз. Контрабас послушно ушел в пике. Таня прикинула, что выйти из него будет
непросто. Слишком оно непродуманное, да и инструмент опасно перегружен. Таня
попыталась указать тому, кто ее вез, на опасность, но тот будто нарочно не
услышал. Контрабас разгонялся все быстрее. Теперь его не остановило бы даже
ускоренное тормозящее заклинание. Впереди Таня увидела землю, а в ней уходящую
вглубь расщелину.
Таня попыталась перекричать ветер, вырвать
смычок, потом принялась колотить неизвестного лихача кулаком по спине. Спина
оказалась неожиданно холодной и гулкой. Лихач наконец оглянулся. Таня поняла,
что это Бейбарсов, причем нагло ухмыляющийся.
Закричав, Таня вырвалась из потных ручек
кошмара и рывком села, ударившись лбом о низко нависшую скамейку баркаса. Это
ускорило пробуждение и помогло ей быстро вернуться к реальности. Потирая лоб,
Таня выползла из-под баркаса и, оглядываясь на ставший вдруг сизым океан, пошла
к контрабасу. Вслед ей, зализывая следы на песке, дул ветер.
Таня поймала себя на мысли, что после этого
дурацкого сна ей страшно садиться на контрабас. Первые минуты она летела с
непривычной осторожностью. Уверенность вновь вернулась лишь над тибидохским
парком.
В парке у пруда ей попался Ягун, на коленях
умолявший Милюлю расстаться с длинными волосами – главным украшением русалки.
– Ты отрежешь косу, а я ее пропущу внутрь
трубы пылесоса! Волосы русалок прекрасный нейтрализатор вони! Ну разве не
здорово? – убеждал он.
Милюля ударила хвостом, окатила Ягуна
гниловатой водой и нырнула.
Играющий комментатор встал и отряхнул от песка
колени.
– Вот он, матерый эгоизм! Все себе – ничего
людям! Живую рыбу ест, дура, а косу отрезать не соглашается! – с досадой
сказал он.
Когда Таня опустилась с ним рядом, Ягун
спросил:
– Чего ты такая кислая? И на спине водоросли!
– Я заснула под баркасом. Мне даже успел
привидеться Бейбарсов, который пытался вместе со мной разбиться на моем
контрабасе… – не удержавшись, пожаловалась Таня.
Она надеялась на серьезное отношение к своему
сну, но Ягун стал тихо ржать, кусая себе руки.
– Ты больной? – сердито спросила Таня.
– Нет. Веселый. У меня на каждую твою жалобу
своя ассоциация. Знаешь, что Великая Зуби недавно открыла кружок поэтов? Я хоть
стихов не пишу, немедленно записался вольнослушателем. И знаешь, что я понял?
Здоровущие поэтессы с косами в кулак и румянцем, граничащим с диатезом, вечно пишут
трагические поэмы. Мистика сплошная, все у всех плохо, заунывно. И душу она
отдаст кому попало, и в Тартар ее увлекут, и больная она вся в стихах насквозь,
и умирающая. Прям зарыдал бы, да платок дома забыл!.. И, напротив, если выходит
тощенькая, бледненькая поэтеска, значит, девять из десяти, стих будет
бряцающий, полный жизни. Битвы на мечах в Валгалле, зори рдеют, земля трясется,
от страстных поцелуев на передних зубах эмаль трескается. Короче, энергии как
пальцами в розетку.
