Если не считать драконбола с его короткими
рваными скачками, высоту Таня всегда набирала осторожно. Еще не забылся
неудачный детский опыт, когда, слишком быстро поднявшись на четыре тысячи метров,
она вкусила все прелести перепада давления. Из носа у нее хлынула кровь, а под
глазами две недели были фиолетовые пятна, точно она подралась в школьном
коридоре с нанюхавшимся нафталина полтергейстом.
Снижаться тоже нужно постепенно. Рассказы о
магах, которые, резко пикируя с большой высоты, теряли сознание и разбивались,
не были сказками. Но об этом Таня обычно не думала. В минуты взлета она жила
лишь взлетом и тем мгновенным сиянием радуги, которая бывает, когда с разгону
проходишь сквозь Грааль Гардарику .
Но вот наконец и Гардарика позади, и высота
набрана, и Буян далеко. Первое, захлебывающееся ощущение полета утолено, как
первый голод. И тогда наступает пора нового удовольствия – созерцания.
Высота так огромна, что кажется: контрабас
стоит на месте. Земля внизу не движется или ползет так медленно, что мерещится:
пешком дошел бы скорее. И лишь встречный ветер продолжает резать лицо.
Океан – особенно зимний – похож на шершавый
ковер, на котором то там, то здесь вспыхивают белые точки. Это шапки волн.
Часто бывало, что, соскучившись от неподвижности «высокого» полета, Таня
бросала контрабас вниз и, подобно истребителю, проносилась над самой водой. Вот
она – безумная скорость! Вот он, влажный, пропитанный солью ветер. К сожалению,
струны смычка и контрабаса быстро отсыревали и покрывались льдом. Полет
становился рваным, непредсказуемым, и Тане приходилось выслушивать от перстня
Феофила кучу занудных рассуждений, которые всегда заканчивались пророчеством,
что еще пять минут такого полета и от нее останутся одни membra disjecta
[3]
.
– Да ладно, дед, не ворчи! Разве тебе не
весело? – примирительно говорила Таня.
– Тебе нужно мое «ха-ха-ха»? Пожалуйста,
получите и поставьте закорючку! – скрипуче говорил Феофил Гроттер. –
Только прошу запомнить: Per risum multum debes cognoscere stultum
[4]
.
Еще Таня любила в яркий солнечный день
смотреть сверху на осенние поля. Они были похожи на неровно нарезанные лоскутки
ткани. Чаще прямоугольные, но и квадратные, и узко-заостренные, и закругленные.
Ты летишь, а под тобой лежит мягкое, с аккуратно простроченными швами лесополос
лоскутное одеяло. Изредка встретится лента реки или пятно водоема, похожее на
наклейку на резиновом матрасе.
Поселки и города попадаются нечасто и кажутся
сверху чем-то искусственным и чужеродным. Они всегда лепятся к извилистым
асфальтовым дорогам, будто дороги их пуповина, без которой они существовать не
могут.
Но вот впереди появляется белая масса облаков.
Ее можно обогнуть, но можно и пройти насквозь. Таня давно разобралась, что
облака не сплошные, как кажется снизу. Не слежавшиеся, но мягкие, как снег.
Существуют облачные долины, горы, между которыми при желании можно отыскать
тропу. Есть и провалы, и колодцы, и лабиринты, и облачные пещеры с неожиданными
входами и розовыми, залитыми солнечными лучами внутренними пустотами. Порой
встречаются длинные и острые облака, спицей ввинчивающиеся в небеса.
Там, наверху, облака обитают стадами. Стадами
же бродят они по небу – чинно, неторопливо и неутомимо перебираясь с одного
пастбища на другое. Каждое стадо живет на своей высоте. У каждого свой оттенок,
своя форма и плотность.
У каждого стада есть облако-вожак. Спокойное,
пухлое, важное, как чиновник в дорогих перстнях или жирный баран. Оно обычно
летит впереди, точно прокладывает путь. Порой передумает, остановится, сольется
с остальными облаками и дальше летит уже в другом направлении, а за ним бредет
вся остальная масса. Облака жмутся друг к другу, как овцы. Изредка маленькое
облако отбежит куда-нибудь от стада, но испугается, повернет и снова метнется в
общую сугробистую кучу.
Иногда Тане хотелось одолжить у Пипы
фотоаппарат и поснимать небо таким, каким видела его лишь она. Но всякий раз
что-то ее останавливало. У Тани возникало стойкое ощущение, что это будет не
то. Фотография опошлит небо, вырвет его из контекста бытия. И не только
фотография. Все оторванное от целого мгновенно становится ничем.
Еще в Тибидохсе она замечала, что морские
ракушки и камни, на морском берегу кажущиеся такими прекрасными, в кармане
сразу становятся досаждающим сувенирным мусором. То же и фотографии. Снимаешь
некий вид – трясешься от окружающей красоты, а в матовом прямоугольнике десять
на пятнадцать уже не то. Всякий предмет хорош на своем месте.
* * *
Пять шестых земного шара сменились наконец
одной шестой. Теперь контрабас мчался над континентом. Внизу быстро пронеслось
несколько компактных и зализанных европейских стран, похожих на популярные
германские сувениры – аккуратные домики, утопавшие в пенопластовой перхоти
заполненных водой стеклянных полукружий.
Золотая нить Ариадны уверенно показывала
направление на Лысую Гору. Наметанным глазом Таня определила, что лететь
осталось не больше часа. Никакого воодушевления Таня не испытала. Время, когда
они с Ванькой и Ягуном носились сюда на выходные, а часто и на одну ночь, давно
прошло.
А какой притягательной, какой желанной
представлялась ей Лысая Гора в те годы, когда им, ученикам Тибидохса,
строго-настрого запрещалось бывать здесь, а Поклеп дежурил ночами на стенах,
бдительно наблюдая за Гардарикой . Но разве неправду говорят: что запрещено, то
скрыто рекомендовано.
В те годы Лысая Гора казалась Тане эдакой
жутковатой, но влекущей мистической сказкой. Как живописна она бывала летом!
Буйство красок, плеск русалок в озерцах, длинные тени оборотней лунными ночами.
К осени Лысая Гора несколько притихала, изредка взрываясь внеочередными
шабашами. Виноград, опутывавший деревянные скелеты беседок, снимали только
снизу. Сверху же зрелые ягоды начинали бродить, и еще издали ощущался пьяный
запах мимолетного счастья.
К зиме Лысая гора обесцвечивалась. Только и
оставалось, что белизна снега, ржавая влага облезлых крыш и желтые маяки
голодных волчьих глаз. Учитывая обычный лысогорский бардак и привычку
использовать на всех тяжелых работах мертвых гастарбайтеров, которые сейчас не
могли пробиться из-под промерзшей земли, Лысая Гора имела удручающий вид.
Узкие улочки были занесены снегом, по которому
подагрическими каракатицами пробирались ведуны, экстрасенсы, странствующие
сектанты, ведьмы и прочая маглочь, преимущественно закутанная в шерстяные
платки и шали поверх облезших купеческих шуб и чиновничьих шинелей. Таня
заметила, что среди шинелей, по большей части древних, особой популярностью
пользовались генеральские, с красной подкладкой.
