Бейбарсов несколько раз дернулся, попытался
боднуть ее лбом, оттолкнуть. Глеба трясло. Он то метался, то выкрикивал что-то
невнятное, но потом вдруг уронил руку и Таня услышала тихий, странный, похожий
на щенячье подскуливание звук.
Роковой некромаг Глеб Бейбарсов плакал,
возможно, в первый и последний раз в жизни.
Таня не знала, сколько он плакал. Время
исчезло. Кажется, она слышала гудки и стук колес трех или четырех прошедших
поездов.
– Давай я отвезу тебя в Тибидохс! –
предложила Таня, когда рыдания Бейбарсова наконец затихли.
– Нет. Я останусь здесь, – глухо, но
упрямо сказал Глеб.
Таня выпустила его голову и сделала шаг назад.
– Ты что, серьезно? Лежать тут почти на
шпалах?
– А почему нет? Мне нравится слушать стук
колес. Сейчас затишье, а ночью поезда идут почти непрерывно. Кто-то куда-то
едет, торопится, надеется, – Бейбарсов улыбнулся, и улыбка у него
получилась неожиданно светлой, мечтательной.
Точно душа выглянула вдруг из плена. Но тотчас
тот, кто держал ее в плену, словно дернул ее назад, за ворот плоти. Бейбарсов
вновь закашлялся. Его раздутая нога качнулась под одеялом как студень.
Привлеченная надсадным кашлем, за штору
заглянула Галина Николаевна.
– Не видишь, плохо ему? Ступай-ступай! –
заторопила она Таню.
Таня послушно позволила ей себя вытолкать.
Вина шевелилась в ней, как мокрая змея.
Глава 12
Горько!
Бояться надо не поступков, а лени, вялости,
нытья, уныния. Под лежачий камень вода еще, может, и затечет, а вот под
обмазанный соплями нет. Он гидроизолирован.
Ягун
В три часа дня к дверям загса, что в районе
Коровинского шоссе в Москве, подъехал длинный лимузин, украшенный лентами.
Водитель, бойкий южный человек, вызвоненный по газетному объявлению всего час
назад, первым делом выяснил, кто ему будет платить, и потребовал вперед задаток.
Вопрос был, что называется, не в бровь, а в
глаз. Семь-Пень-Дыр посмотрел на Жикина, Жикин – на Семь-Пень-Дыра. Затем оба –
Жикин и Дыр – посмотрели на двери загса.
– Плати! У тебя деньги есть! – заявил
Жикин.
– Есть, но они у меня из кармана не вытаскиваются, –
грустно ответил Семь-Пень-Дыр, некогда метко охарактеризованный Гробыней как
«папахен общемирового жмотства».
Жорика это не удивило. Когда требовалось
отдать хоть копеечку, у Семь-Пень-Дыра сам собой сжимался кулак и пальцы на
руке деревенели настолько, что разомкнуть их можно было лишь ломом. Причем
происходило это на уровне физиологии, против всякой воли самого Дыра, как он
утверждал. Так уж бедный Дыр был устроен, что высчитывал даже проценты с
копейки, которую его приятель пять минут подержал в руках. Просто подержал.
– Платыть будем? – спросил водитель
нервно.
– Будем! – вздохнул Жикин.
Он поднял кольцо и расплатился с водителем
искрой. Водитель с довольной ухмылкой достал бумажник, сам себе вручил деньги,
тщательно пересчитал, посмотрел на свет и вновь убрал в бумажник. Он даже
попытался вручить Жикину сдачу, но тот благородно отказался. Он не хотел
прослыть мелочным, так как пришел на свадьбу не один, а с девушкой.
Девушку Жикина звали Света. Она училась на
переводчицу в институте, название которого не смогла бы написать без ошибки, но
это было неважно, потому что переводчицей становиться она не собиралась. Света
была рождена, чтобы быть чьей-то половинкой. Предоставленная сама себе или
запертая в пустой комнате, она рисковала бы исчезнуть совсем.
Если Жора слегка улыбался, Света хохотала.
Морщился – и она пугалась. Жикину, как личности втайне закомплексованной, такое
отношение льстило. Проучившись требуемое количество лет в школе и два года в
институте, Света не знала, какой сейчас год от сотворения мира. Не знала, кто
такой Суворов, когда закончилась Первая мировая война, что означает слово
«ингредиент» и легко могла ляпнуть что-нибудь в духе: «Москва – какое название
прикольное!» Зато и плюсов у Светы было немало. Всегда хорошее настроение, отличные
зубы и потрясающая, совершенно сказочная способность быстро приготовить ужин из
ничего.
Стеклянная дверь загса открылась, и появились
Шурасик с Ленкой Свеколт, которые были свидетелями. Шурасик со стороны жениха,
Свеколт – со стороны невесты.
– Ну что, скоро? – крикнул Семь-Пень-Дыр.
– А куда им спешить? Они бумажки ламинируют…
Фервайле дох! Ду бист зо шен!
[7]
– отвечал Шурасик.
Дыр его не понял, но на всякий случай сделал
умное лицо и стал терпеть дальше.
Минут через пять дверь загса вновь
распахнулась и вышел сияющий жених, через плечо которого была переброшена
невеста. Водитель лимузина посмотрел на атлетичного Гуню, наполнявшего своим
телом черный костюм, на его низкий лоб, сломанный нос, густые брови и
занервничал:
– А жэних кто? Бандыт? – спросил водитель
у Жикина.
– Нет. Волшебник, – ответил Жикин.
Водитель засмеялся, оценив шутку.
– Валшэбнык, да! Я сразу понэл, что валшэбнык!
Гуня враскачку подошел к лимузину и в меру
аккуратно, без заметного членовредительства, погрузил в него любящую жену.
Любящая жена пискнула. Ленка Свеколт умиленно высморкалась в платок.
– Свадьба – это прекрасно. Цурюк цур натур,
так сказать! – сказал Шурасик.
– Какой «цурюк»? – не поняла Свеколт.
– Ты что, не читала «Общественный договор»
Руссо? – ужаснулся Шурасик.
– Читала невнимательно, – сказала Ленка.
– Ну да что с вас, некромагов, взять! Вам
только результаты вскрытий читать! «Цурюк цур натур» – это назад к природе.
* * *
Сорок минут спустя, белым кораблем проплыв по
зимнему городу, лимузин остановился у ресторанчика, который на весь вечер сняли
Дыр и Жикин. Водитель почесывал лоб, недоумевая, почему в городе в этот час нет
пробок и улицы почти пустые.
Зато Шурасик ничему не удивлялся.
– Ну и сколько? – спросил он у Свеколт.
– Две тысячи двести тридцать два, –
ответила Ленка.
Именно столько автомобилей заглохло на
перекрестках и прилегающих улицах, чтобы пропустить их лимузин.
