– Ты мне расскажешь, сука, о вашем преступном сообществе?.. Как ты связана, блядь, с государственным преступником по имени Иван Иванович?.. Кто такой Сокол?.. Тоже с ним спишь?..
– Так и будешь молчать, поблядушка? Думаешь, стану кости тебе ломать и слушать, как ты орешь и блеешь?.. Мы поступим с тобой иначе. Пока ты валялась в обмороке, мы сделали тебе ультразвуковое обследование и обнаружили, что ты беременна. От него понесла?.. Сейчас мы тебя усыпим, сделаем инъекцию в плод, меняющую генетический код, и ты родишь большую черную ящерицу…
Услышав это, Аня почувствовала, как сокровенная, пребывавшая в ней капелька света вдруг вся затрепетала от ужаса и стала гаснуть, и от этого сама потеряла сознание.
Очнулась совсем в другом помещении, среди белых матовых стен, серебристых экранов, перепончатых зонтиков, отражавших и направлявших рассеянный свет. Перед ней стоял штатив с фотокамерой, из-за которой улыбался и подмигивал симпатичный фотограф в жилетке, лысый, с пейсами и маленькими темными усиками, похожий на доброго Чарли Чаплина. Женщина-палач стояла тут же, но преображенная, без устрашающих ремня и гимнастерки, какие носят в тюрьме надзиратели, а в просторном, ниспадавшем складками облачении, с нарядной брошью и удачной модной завивкой.
– Душечка, это тебе, – ласковым баском пропела она, протягивая Ане висящее у нее на руках дивное платье, темно-вишневое, с глубокими переливами и сочными отсветами. Усыпанное стеклярусом, оно излучало блеск темной лесной стрекозы. И Аня тотчас вспомнила, где видела эту мужеподобную женщину. Продавщица в магазине, предлагавшая ей сделать волшебную покупку, это самое вишневое платье, манившее ее до сладостного самозабвения. – Лапушка, надень на себя…
Она отвела Аню за ширму, помогла освободиться от ее скромной невзрачной одежды, ловко касаясь большими теплыми руками, облачила ее в дивный наряд, подвела к зеркалу. Аня не узнала себя. С полуобнаженной дышащей грудью, белыми нежными руками, прекрасная, она выглядела как голливудская артистка в день присуждения премии «Оскар». Аня, забыв недавние страхи, восхитилась собственной красотой. «Ах, если бы ты меня увидел сейчас!..» – подумала она счастливо о Плужникове.
– Пойдем, голубушка, сделаем несколько фотографий…
Фотограф, ласково и смешно подмигивая, управляя потоками млечного света, сделал несколько снимков.
– Ну просто загляденье!.. В глянцевом журнале, на первой обложке: «Прима-балерина Анна Серафимова, в балете „Лимонов“!.. Спешите на премьеру…»
Аня не понимала, что он говорит, что-то легкомысленное, обольстительное. Она слишком устала, чтобы все понимать, слишком восхищалась драгоценным платьем, преобразившим ее, чтобы переспрашивать.
– А теперь отдохни, успокойся, – бережно, почти с материнской лаской, обращалась к ней высокая полная женщина.
Отвела ее в соседнюю комнату, чудесно обставленную, с мягкой, под бархатным балдахином кроватью, со множеством зеркал, где Аня могла видеть собственное, восхитительное отражение. Тихо играла музыка из кинофильма «Мужчина и женщина». На столе стояла вазочка с белым пломбиром, тем самым, каким мама угощала ее в детстве, когда заходили в уютное кафе на Кропоткинской.
Плужников вошел в Москву, как входят в непроглядную тучу. Это была туча страданий и болей, которыми исходил пораженный болезнью город. И среди этих сгустков беды, болезненных и ядовитых мерцаний он различал малую пульсирующую точку, в которой концентрировалась беда такой силы, что сердце его заболело, пронзенное невидимой иглой. Этой точкой страдания была Аня, которая взывала к нему, протягивала свой крохотный лучик любви, и этот лучик, ударяя в сердце, причинял нестерпимую боль.
Как самолет, захватывая в бортовые антенны луч наведения, стремится к цели, так и он, двигаясь по лучу боли, искал Аню. Точка перемещалась по городу, словно Аню перевозили с места на место. Сначала точка пульсировала в районе Яузы, у Лефортово, и Плужников двигался вдоль ленивой реки, мимо огромных корпусов, где когда-то были авиационные лаборатории, военные институты и академии, а теперь размещались склады немецкого пива и итальянской лазурной сантехники. Точка внезапно переместилась в район Медведково, и он бродил среди огромных, словно одинаковые куски рафинада, зданий, выискивая среди окон, не мелькнет ли где ее дорогое лицо. Точка перелетела в центр, в район Неглинной, и он шагал среди роскошных ресторанов, нарядных лимузинов, великолепных витрин и искал в толпе ее быструю знакомую фигурку с почтовой сумкой наперевес. Когда точка, подобная маячку боли, переместилась в район аэропорта «Шереметьево», он испугался, что ее хотят вывезти из страны. Но когда маячок оказался в районе Склифосовского, Плужников ужаснулся, подумав, что ей так худо, что она попала в больницу. В конце концов, точка погасла где-то в районе Фрунзенской набережной, будто на Аню накинули непроницаемый колпак, окружили непрозрачным экраном или она вовсе погибла.
Он обшарил все здания вокруг помпезного Штаба сухопутных войск, где когда-то работал мозг великой армии, а теперь несколько генералов играли в карты с изображением Саддама Хусейна, Тарика Азиза и других иракских лидеров. Следов Ани не было. Не было ее и дома. Таясь в подворотнях, опасаясь засады, он исследовал своим чутким локатором знакомое окно, но оно было слепо, безжизненно. Ничто не отразилось на экране, в который превратилось его любящее сердце.
Он тихо брел по проспекту. Хамовническая церковь, нарядная и чудесная, словно игрушка, созданная в ликовании чьей-то восхищенной, наивной душой, напомнила ему собственные лубки. Именно так нарисовал бы он румяную деву, у которой радостно играли голубые глаза, золотились кустистые косы, белотканый наряд украшали алая вышивка и зеленые бусы, опускалась к земле пышная бахрома. Перед церковью за оградой стояло дерево в холодном солнце осени. Мерзли нищие, беззлобно переругиваясь и хватая прохожих за полы. Плужников наклонил печальную голову и вошел в храм.
Было тепло и людно, солнечно и водянисто-прозрачно. Горели свечи, окруженные прозрачным жаром. Перед сумрачно-алыми и землисто-зелеными образами разноцветно светили лампады. Голоса поющего хора казались блеклыми золотыми нитями, которые осторожно вытягивались из поношенной ризы и бережно накручивались на клубочек. Именно в такой, пожухлой, слабо мерцающей ризе был батюшка с редкой бородкой, впалыми щеками и грустными голубыми глазами, воздевавший руки к своей послушной пастве.
В соседнем пределе стоял небольшой гроб. Виднелось бледное личико мертвой девочки, окруженное чем-то белым и кружевным. Родители, мать и отец, оба в черном, с опухшими, темно-фиолетовыми, будто ошпаренными лицами, безвольно сидели на лавке, дожидаясь, когда завершится служба и батюшка начнет отпевание.
Плужников стал в стороне, среди прихожан, окруженный их платочками, морщинами, лысинами, тихими вздохами, истовыми поклонами. Все они о чем-то просили, о чем-то умоляли, кого-то искали, о ком-то заботились. Чутким сердцем и дарованным ему ясновидением он угадывал, о чем были молитвы русских людей, пришедших искать защиты от своих бед и напастей.
