– Может быть, он не Рюрикович, а Рабинович? – поинтересовался посол Израиля, чья продолговатая голова в круглой ермолке напоминала желудь с чашечкой.
– Увы! Ни то ни другое, – ответствовал Плинтус. – Его происхождение туманно. Метрики уничтожены. Родители либо сосланы в монастыри, либо отсутствуют вовсе. Скажу больше, существуют серьезные сомнения относительно его пола, ибо он не был замечен с женщинами.
– Но, говорят, он нравится русским женщинам? – спросил посол Мальты, большой гуляка и сладострастник, берущий от московской ночной жизни все.
– Только тем, кому за семьдесят и у кого в детстве был роман с учителем физкультуры, – ответил Плинтус и вернулся к перечислению опасностей, связанных с перенесением мировой столицы в Москву.
По его мнению, это приведет к смещению мировых координат, о чем постоянно мечтали русские князья, толковавшие о Третьем Риме, русские цари, затеявшие под Москвой Новый Иерусалим, Сталин, решивший с помощью секретного оружия «Рычаг Архимеда» поменять полюса и сместить земную ось. Перенесение в Москву центра Мира приведет к грандиозной геополитической катастрофе, сдвинет континенты, перепутает границы государств, столкнет народы. Китайцы хлынут в Сибирь. Индия нападет на Пакистан. Албанцы столкнутся с немцами. Арабский мир через Средиземное море нагрянет в Европу. Оживут и вернутся в историю исчезнувшие народы. Возникнут финикийцы с их притязанием на Гибралтар. Возродятся инки и ацтеки, посеяв хаос в Латинской Америке. Гог и Магог погонят свои колесницы и стенобитные машины на христианский мир. Этруски возобладают в Италии. И весь послеялтинский мир, поколебленный распадом СССР, превратится в кипящий котел войн, катастроф, революций.
– Мы этого хотим, господа? Для этого нас учили в дипломатических академиях и разведшколах, чтобы мы сами, добровольно, отдали мир в объятия хаоса, который неизбежно завершится мировым фашизмом!..
Надувные танцоры, голубой и алый, метались в экстазе: то рушились наземь и бились в падучей, то подымались на цыпочки, готовые улететь, превращались в разноцветный вихрь, падали плашмя один на другого.
Дипломаты были потрясены. Посол Франции хрустел пальцами так, словно они были сделаны из бамбука. У посла Нидерландов случилась ножная судорога, и он колол ногу специальной золотой булавкой. У посла Италии произошел микроинсульт, лопнул в глазу сосуд, и он взирал на собрание красным выпученным оком. Только посол Швейцарии сохранял самообладание, полагая, что смута отвлечет внимание мира от нацистского золота в банках Цюриха.
– Теперь самое главное, господа!.. – Плинтус возвысил голос, наполнив его рокочущими повелительными руладами. – Уже сегодня, сейчас произойдет событие, возвращающее русскую историю в традиционное русло!.. Усилиями народа, волей вождя, Божественным промыслом и всемогущим провидением тиран будет сокрушен, и его место займет известный вам человек!.. Посмотрите на меня, господа!.. Разве я не внушаю доверие? Разве не таким бы вы хотели видеть просвещенного, предсказуемого лидера России? – Плинтус слегка перенапряг голос и дал петуха, закашлялся, слегка отвернулся, отирая губы розовым шелковым платком.
За тонкой перегородкой, позволявшей слышать и наблюдать происходящее в конференц-зале, Модельер сделал знак служителю. Тот поднес бокал с пузырящейся минеральной водой. Модельер чайной ложечкой окунул в бокал ложку меда, а из мешочка, напоминавшего кисет, высыпал горстку пепла, оставшуюся от сгоревшего Мэра, тщательно перемешал гремучую смесь.
– Вот теперь ты хлебнешь настоящий мед и пепел, дружище!.. – властным движением Модельер послал служителя в зал, где все еще кашлял Плинтус.
Оратор благодарно принял бокал, отпил почти половину, вернул служителю.
– Господа, вы видите перед собой человека, который может возглавить Россию!..
В этот момент начал действовать чудовищный эликсир. Смешавшись с содержимым желудка, он произвел взрыв кипящего газа, который ударил громоподобным треском, толкнув Плинтуса далеко вперед. Раствор, содержащий огненные калории горного меда и минеральные останки Мэра, вскипел, прорывая все преграды, громко журча, хлынул из Плинтуса по всем направлениям. Из ушей булькали отвратительные желтые пузыри. Изо рта текла и душила его зловонная рыжая пена, из брюк на пол хлестала смердящая жижа.
Дипломаты повскакали с мест. Почти все поднесли к носам батистовые надушенные платки. Посол Люксембурга выхватил баллончик и окружал себя ароматическим аэрозолем. Испанский посол надел респиратор. Послы стран, еще недавно входивших в Варшавский блок, все разом напялили противогазы советского производства.
Конфуз был ужасный. Плинтус, словно лопнувшая, перезрелая тыква, уменьшился вдвое и осел на пол. Стеклянные створки стены раздвинулись, и два танцора, алый и голубой, лишь притворявшиеся надувными чехлами, а на деле бывшие агентами спецслужбы «Блюдущие вместе», кинулись в зал, подхватили несчастного Плинтуса и унесли.
Дипломаты толпой повалили к выходу, но мощно заработали вентиляторы, изгоняя из помещения смрад. Хлынули запахи хоросанских роз и турецких магнолий. Ловкие полотеры высушили лужи, сначала посыпав их морским песком, а потом обмахнув мехом серебристого соболя.
На подиум вышел Модельер:
– Не торопитесь уходить, господа!.. Церемония далеко не окончена!.. Вместо обещанной вам испанской корриды вы увидите корриду московскую!..
Все заглянули в программки, ожидая появления знаменитого сладкоголосого певца Баскова, исполняющего арию Эскамильо из оперы «Кармен»: «Тореадор, смелее в бой!», – а также самого Эскамильо, в золоченом камзоле, с алой мулетой, выступающего навстречу разъяренному андалузскому быку.
Но вместо этого на подиум, перед нежным белым экраном, выскочили страшные полуголые мужики, в галифе, с синими татуировками на вздутых мускулах, взревели свирепую песню. Самый громадный из них, с портупеей на голом торсе, с бобриком, то и дело хватаясь за маузер, пугающе-громко запел: «Комбат-маманя, маманя-комбат!..» Перепуганные дипломаты сжались на креслах, а американский посол попытался улизнуть. Мужик в галифе и с маузером схватил его за ногу и кинул обратно в кресло, нешуточно предостерегая: «Не валяй дурака, Америка!..» Дипломат притих, боясь шевельнуться, но поющие мужики вдруг исчезли.
Белый экран пошел вверх, и обнаружилось соседнее, доселе скрытое пространство, – огромный, облицованный кафелем цех мясокомбината: сырые, ржавые потолки, железный, лязгающий под потолком конвейер, с которого свисали и двигались цепи и блестящие, отточенные крюки. И на этих крюках, подвешенные за крестцы, вниз головами, качались, ревели и дергались андалузские быки, пялили страшно глаза, отекали слюной и розовой пеной, едва не касаясь замызганного пола блестящими рогами. Все гремело, хрипело, хлюпало. Сквозь рев быков, вплетаясь в лязганье стального конвейера, звучала ослепительная оперная ария: «Серд-це кра-са-вицы склон-но к изме-ене и к пе-ре-ме-не, как ве-тер ма-а-я…»
К быкам подбегали мужики в галифе, держа длинные электроды, касались бычьих голов. Трещала яркая электрическая вспышка. Между головой и электродом трепетала лиловая вольтова дуга. Горела шерсть. В башке быка взрывалась шаровая молния, и он умирал, вытаращив лопнувшие глаза, вывалив мокрый язык, дымясь и дергаясь в последних конвульсиях. И новая ария из классической оперы, ласкавшая слух меломанов, сладостно звучала: «Ве-ернись, А-альфре-эд, тебя-а я у-мо-ля-ю…»
