Аня пела, и чтобы пение ее было светлей и чище и люди чувствовали ее к ним любовь, она думала о самом дорогом, что успела узнать в своей жизни и что бесконечно любила: о своих дорогих родителях, о бабушкиной синей чашке, оставшейся от ее свадебного сервиза, о ромашке на краю мокрого сияющего поля, о птахе с малиновой грудкой, сидящей на ветке, о сосульке, голубой и чудесной, в которой отражалась перламутровая Москва, и о Плужникове, когда вела его по черно-белому переходу асфальта и под ногами вдруг расцвела прозрачная невесомая радуга. Мяте… мяте… мятелки вязал…
И зал почувствовал эту любовь. Жены, которые стыдились своих бессильных мужей, теперь прижались к ним, понимая, что спасутся любовью друг к другу. Дети укрылись в объятиях матерей, став неразлучными. Даже мстительные, жестокие женщины в масках перестали теребить красивыми пальцами цветные проводки взрывателей и заслушались, стараясь не пропустить бесхитростные слова, исполненные нежности и любви. Мятелки вязал, в Маскву отправлял, Мятелки вязал, в Маскву отправлял…
Аня посылала свою песню в зал как молитву о всех попавших в беду, оживляя и воскрешая их поникшие души и опустошенные сердца. Но она посылала свою песню дальше, сквозь стены зала, в невидимый город, где среди бесчисленных толп, неутомимых слепых моторов и каменных теснин был ее милый Сережа, искал ее, стремился к ней, знал о ее несчастье. Она посылала ему знак, давала весть о себе, чтобы он услыхал ее песню, пришел и спас их всех своей чудодейственной силой и непобедимой любовью. В Маскву… в Маскву… в Маскву отправлял…
И Плужников услыхал эту весть. Он находился у Таганской площади, среди тяжелого, вязкого как пластилин, завитка машин, который медленно тек по кругу. Он поднимал руку, пытался остановить машину, чтобы мчаться в Текстильщики, во Дворец, откуда, сквозь чад и гул, доносился до него любимый голос, звучали задушевные, исполненные нежности слова. Он замер, ошеломленный, весь превратился в слух, как в былые времена, когда на лодке слушал звуки моря. И теперь, из грозного мироздания, где ревели моторы, стенали разорванные на куски люди, двигались на предместья городов стреляющие танки, из репродукторов неслись хула, брань, богохульство, он вдруг уловил божественный звук любимого голоса. Откликнулся на него: «Аня, любимая, слышу тебя, стремлюсь к тебе, спасу тебя!..» В Маскву отправлял, бальшой барыш брал, В Маскву отправлял, бальшой барыш брал…
Аня произносила эти простодушные слова, но они, улетая сквозь стены зала, через оцепление солдат, ряды мокрых броневиков, начинали звучать иначе: «Сереженька мой, ненаглядный… Люблю тебя… Я невеста твоя и жена… И мать, и сестра… И дочь твоя, и возлюбленная… Ношу под сердцем нашего сына… Приходи ко мне, обними… Мы снова пойдем по белому снегу под голубыми березами, ты протянешь мне чистый, благоуханный снежок, и в том месте, где ты его зачерпнул, на опушке откроется красный лист брусники. Это и есть наша с тобой любовь, наш сын, наша родная сторонушка…» Бальшой… бальшой… бальшой барыш брал…
Зал, прослушав ее песню, преобразился. Людей оставили страх и отчаяние. Они больше не чувствовали себя покинутыми и обреченными. О них думали, о них молились, к ним спешили на помощь.
Это преображение коснулось и тех, кто в черных масках-чулках расхаживал с автоматами. Они опустили стволы. Иные стянули с голов уродливую тесную ткань, и открылись женские красивые лица, утомленные и печальные. Даже предводитель захватчиков Арби-Яковенко, опечаленный, опустился в кресло. В его жестяной душе подневольного служаки возникло сомнение: стоит ли дальше мучить этих беззащитных людей, и, может быть, открыть настежь двери и выпустить всех на свободу… Даже циничный и неутомимый во зле телемаэстро Крокодилов утих, перестал понукать операторов. Вспомнил, как в детстве вытащил из кармана у школьного товарища деньги и купил на них «Эскимо». Теперь, вспомнив этот забытый случай, он устыдился.
Казалось, в зале постепенно исчезает разница между террористами и заложниками. Все становятся похожими друг на друга, усталыми и печальными людьми. О них помолилась эта слабая женщина, которая покинула сцену и вернулась на место, пропев о милосердии и любви.
Эти перемены в зале уловил Модельер, наблюдая по телевизору пение Ани и благодатное воздействие его на умы и сердца людей.
– Проклятье!.. – выругался он, отставляя стакан с «Чинзано» так резко, что напиток выплеснулся на Счастливчика, который, казалось, тоже был заворожен и очарован пением. – Праведник не пришел!.. Подсадная утка перехитрила нас!.. Приступаем к заключительной фазе!.. Всем службам!.. – приказал он по рации. – Действовать по инструкции «ЗЕТ»!.. Приступайте!..
Все пространство вокруг Дворца было охвачено двойной цепью войск. Улицы были перекрыты, и по ним проезжали служебные черные автомобили с воспаленными фиолетовыми мигалками и угрюмые, насупленные бэтээры, думающие свою пулеметную думу. Дальше, за чертой оцепления, темнела толпа, мерцали вспышки фотографов, блуждали лучи телекамер. Но и оттуда, из толпы, можно было подслушать, как агенты в штатском подносили к губам портативные рации и передавали приказ: «Действовать по инструкции „ЗЕТ“!..»
Согласно этой инструкции ко входу захваченного здания направился геронтолог доктор Ларошель, размахивая зеленым чеченским флагом, на котором изображался волк.
Появившийся в дверях террорист спросил:
– Какого хуя?
– Позвольте доставить в здание ящики с минеральной водой. Люди не пили десять часов. Да и ваши боевые товарищи страдают от недостатка влаги.
– Вода с газом? – поинтересовался террорист.
– Без газа, – ответил доктор.
– Тогда вези, – согласился боевик в маске. Было видно сквозь прорезь в чулке, как высунулся и прошуршал по губам его обезвоженный язык.
Ко входу медленно подкатил грузовик, с которого скидывали на землю связки пластмассовых бутылок «Святого источника». Доктор Ларошель прилежно размахивал зеленым флагом, а несколько террористов, под прикрытием автоматов, перетаскивали желанные ящики во Дворец.
В то же время, с противоположной стороны Дворца, где находилась глухая, без окон, стена, подкатила другая машина – белый грузовой «мерседес» с блестящей, из нержавеющей стали, цистерной. Она сияла как слиток. На цистерне готическими черными буквами была сделана надпись «Юморина».
Из машины появились люди, зачехленные в серебристые комбинезоны и маски, в перчатках и мягких бахилах, похожие на космонавтов. Одни из них цепко полезли вверх по отвесной стене, пользуясь специальными присосками. Другие разматывали гибкий, присоединенный к цистерне шланг. Его свободный конец на тросике подымался вдоль стены за ловкими бесшумными скалолазами. Без труда на крыше Дворца были найдены вентиляционные трубы и воздухозаборники. В отверстие, уходящее в глубину Дворца, по которому насосы втягивали воздух и ровной охлажденной струей вдували в зал, был вставлен гибкий шланг и опущен в самую глубь. В цистерне с надписью «Юморина» находился веселящий газ, собранный химическим подразделением «Блюдущих вместе» в ночное время, возле освещенных московских зданий. Данный объем газа, особоконцентрированный и сильнодействующий, собирался химиками возле Счетной палаты, напоминавшей в ночи голубой ядовитый гриб, возле подсвеченного здания МИДа, похожего на громадную колбу с клубком желтоватых тлетворных червей, и возле мэрии, которая в туманной осенней ночи, отражаясь в Москва-реке, выглядела как нежно-фиолетовая раскрытая раковина с пульсирующим, огромным, розоватым моллюском.
