– «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!.. Мы подымем красный флаг, демократов всех – в ГУЛАГ!..»
Толпа таких же, в кожанках, в татуировках, принималась яростно скандировать:
– Со-циа-лизм!.. Со-циа-лизм!.. Сталин, Берия, ГУЛАГ!..
В этой толпе были бледные юноши с аскетическими лицами странствующих монахов, яростные, застегнутые в кожу боевики, держащие дулами вверх макеты «калашниковых», Колумбийские партизаны в беретах, с черными занавесками, скрывающими нижнюю половину лица, изможденные негры из «Фронта Полисарио» с муляжами гранатометов, сандинисты в широкополых шляпах, держащие пальцы на спусковых крючках «М-16». Над этим грозным, готовым к бою скопищем развевались красные знамена с белыми кругами и черной эмблемой серпа и молота. Качалось и подпрыгивало надетое на палку смешное чучело Президента, который был в дамских трико, сосал пустышку, был облачен в пиджак из американского флага. Было много девушек с измученными лицами, как если бы они днями и ночами таскали на себе гранитные надгробья. Некоторые из них целовались с подвернувшимися юношами, а некоторые – друг с другом.
Плужников тревожно, не понимая причину сходки, смысла песен и выкриков, поводил глазами, стремясь уразуметь происходящее.
Какой-то обыватель, не вливаясь в чумовое скопление, но и не желая уйти, признал в Плужникове наивного провинциала и взялся ему объяснять:
– Небось у вас-то, в Урюпинске, такого не сыщешь?.. Зато у нас этой плесни навалом… «Красные ватаги» – так себя называют… А я бы, на месте Президента, взял бы да и перестрелял их всех из пулемета, пока они нас не перестреляли…
Над толпою, словно вознесенный на руках, возник оратор. Было видно, что это Предводитель, ибо к нему потянулись все грозные, из папье-маше, автоматы, вокруг него заплескались все алые, пылающие знамена. Да и вид его выдавал предводителя. Он был в желтой цыплячьей блузе и в черном шелковом шарфе, в непомерных, раздутых галифе, которые покрывались кожаными шенкелями, переходящими в заостренные башмаки с серебряными шпорами. Грудь пересекала ременная портупея, на которой болталась огромная кобура «маузера». На голове красовалась клеенчатая «конфедератка», из-под которой ниспадали до плеч пленительные белокурые волосы, даже на большом расстоянии благоухающие духами. Голубые глаза хохотали и плакали одновременно. Правую щеку уродовал шрам, нанесенный гарпуном китобоя. Он походил на Нестора Ивановича Махно, на артиста Бориса Моисеева в период расцвета, и чем-то неуловимым – на щит, прибитый ко вратам Цареграда.
Все смолкли, стояли с благоговейно растворенными ртами, из которых слегка попахивало марихуаной.
– Мы – женихи одной невесты Революции!.. Пусть наши руки врастут в автоматы!.. Наши рты не устанут кричать: «Свобода или смерть!» Наша глаза вопьются в прицелы снайперских винтовок!.. Наши уши насладятся стонами умирающих врагов!.. «Красные ватаги» как возмездие промчатся на тачанках по улицам городов, где исчадие капитализма Роткопф погасил священные лампады Ильича. На темных улицах вновь вспыхнут фонари Свободы, и на каждом закачается банкир, в животе которого будет торчать финский нож!.. Наша музыка – рев гаубиц!.. Наша живопись – шрамы на лице воина!.. Наш театр – театр военных действий!.. Москва – родина Мировой Революции!.. – он выхватил из кобуры «маузер» и отстрелялся, норовя попасть в глаз каменному истукану с бородкой.
Его сторонники восторженно кричали, пускали в небо красные трассеры очередей. Рок-группа врезала марш испанских интербригад. Ударник остервенело грыз медные тарелки. Гитарист размозжил о ствол проклятую гитару. Несколько барышень тут же приковали себя цепями к деревьям. Миловидная девушка, напоминающая Фани Каплан, метнулась с букетом красных гвоздик и отхлестала по лицу проезжавшего в открытом автомобиле принца Чарльза. Несколько метких бомбистов метнули красные помидоры в наглого Рамсфельда, полагавшего, что НАТО уже продвинулось к Уральскому хребту. Юноши с головой Че Гевары на майках метали кремовые торты в представителей миссии ОБСЕ. Зарядов не хватало, и девушки, растянувшись цепочкой от гастронома, подносили боеприпасы. Облитое бензином, запылало чучело Президента. Чадно горело, опадая пылающей ветошью. Все терзали ненавистный манекен, топтали сюртук с американскими звездами. Юноши яростно мочились на предателя, отдавшего Родину в руки глобалистам. Подвиг юношей пытались повторить девушки, хотя и с меньшим успехом, опасливо приседая над жалящим огнем.
И все вдруг исчезли, оставив под липами тлеющий мусор.
Вдалеке на аллее засветлели щиты. Под музыку Прокофьева к кинофильму «Александр Невский» шли рыцари ОМОНа, выкрикивая в мегафон по-немецки: «Граждане, просьба разойтись!.. Соблюдайте общественный орднунг!..»
Плужников смущенно покидал сквер, не в силах вспомнить, где он это видел однажды, – в «Театре на Таганке» или в детском сне во время скарлатины? Витийствующий кумир толпы, он кто – художник Шемякин или патиссон для засолки?
Разум его был бессилен. Сжат со всех сторон чем-то полупрозрачным и вязким.
Город, в который его занесла волшебная сила, был странен, то ли сам по себе, то ли в силу его, Плужникова, ущербного разума. Например, повсюду на улицах, куда ни глянь, были развешены огромные застекленные портреты одного и того же человека, которого, по-видимому, искала милиция. Человека звали Никас Сафронов, и на каждом портрете он был разный, менял обличье как оборотень, и тогда становилось понятно, почему его не могут отыскать следственные органы. На одном портрете он являл собой пестрого петуха, пышного и пернатого до половины тулова и абсолютно общипанного сзади, с лысой пупырчатой гузкой, которая одновременно являлась носом вдумчивого человека, читающего апокриф Дхаммапады. На другом портрете он выглядел серым волком с оскаленной мордой и великолепно поднятым хвостом, под который ему вставили шланг бензоколонки, отчего из пасти волчары вырывалось синее бензиновое пламя. Было много других изображений этого неуловимого господина, и Плужников, чувствуя что-то неладное, рассеянно отыскивал под изображениями сумму вознаграждения за поимку.
Абсолютно иное дело было с другим разыскиваемым, по имени Иван Лубенников. Он везде был одним и тем же, только в разных ракурсах, в различных ситуациях, сдобный, округлый, со студенистым жирком и легким румянцем олигофрена: то голый по пояс, с огромными млечными грудями, он наклонил голову и целует себя в розовый сосок, то абсолютно нагой, состоящий из мягких жемчужных сфер, с распущенной по спине русой косой и золотистым, как хвостик котенка, лобком, нюхает гриб подберезовик, на третьем портрете, в приподнятой женской сорочке, он сидит в тазу, из которого виднеются пухлые аппетитные колени, на четвертой картине он, в строгом пеньюаре, задумчиво ковыряет пальцем в носу.
И здесь для Плужникова было много неясного. Кто он такой, этот Лубенников, – уж ни баба ли? И если так, то кто ее муж? И почему сыщикам удавалось заставать его столь часто и в столь разных позах, но при этом они не могли его задержать?
Смущенный, не понимая города, в котором оказался, он брел, боясь оглянуться назад, где невидимая рука кудесника стирала, превращая в пустоту, особняки, милые церквушки, осенние деревья.
