Плужников, страшно усталый, словно прожил за эти минуты десятилетие жизни, вышел из особняка, слыша истошный вой сирены, на который уже выныривала милицейская машина с мигалкой, устало побрел по городу.
У метро «Парк культуры», где Садовую пересекала дуга эстакады и два автомобильных потока неслись как блестящие шарики в обойме подшипников, Плужников остановился среди киосков, уютных магазинчиков и лотков, окружавших помпезный вход в метрополитен. Было людно, торговали цветами, раскупали газеты, пили из горлышка пиво, жевали сосиски, торопились к каменным аркам с померкшими сталинскими барельефами, кидались вслед отъезжавшим троллейбусам. Плужников остановился у небольшой очереди перед киоском, где пестрело множество банок, бутылок, флаконов, пакетов с соками. Через туманную, наполненную непрерывным скольжением Садовую виднелись ампирные Провиантские склады. За эстакадой как дрожащая размытая струна серебрился Крымский мост. На проспекте, куда уносился вихрь машин, чудесно цвела хамовническая Никольская церковь, напоминавшая осеннее златоглавое дерево.
Плужников стоял, испытывая странное воодушевление, нежность к неподвижным, прислоненным одно к другому строениям, благодарность к незнакомым, окружавшим его людям, живущим в одно с ним время, говорящим на том же, что и он, языке.
– Не надо отчаиваться… – негромко произнес он. Несколько стоящих рядом людей оглянулись на него, рассеянно оглядели и снова стали рассматривать пестроту флаконов и банок. – Любите Россию, – произнес он, и люди, стоящие в очереди, обернулись на него. – Любите русский народ, самый добрый и светлый в мире. Любите детей, преклоняйтесь перед женщинами, чтите стариков… – люди смотрели на него, желая понять, кто этот молодой, невидно одетый человек, произносящий ошеломляющие, давно не звучавшие слова. – Любите цветы и деревья, воздух и воду, землю и камни… Любите Пушкина… – Вся очередь теперь обратилась к нему. Стали подходить другие, вслушивались в его негромкую речь. Два агента спецслужбы «Блюдущие вместе» затесались в народ, выставили из-под одинаковых черных шляп одинаковые собачьи ушки. – Россия – святая и чистая. Если будем ее любить, то спасем и вместе с нею спасемся… Не надо отчаиваться… – повторил он чьи-то задушевные, из любящего сердца исходящие слова, обращая их посторонним людям.
– А ты кто такой? – спросил его агент «Блюдущих вместе». – Есть документы?
Другой попытался схватить его за локоть.
– Чего к человеку пристали, шляпы… – произнес пожилой рабочий, оттесняя агентов. Другие люди заслонили Плужникова, повлекли к троллейбусной остановке, посадили в отъезжавший троллейбус. Он сел у окна. Глядел, как проплывает мимо хамовническая златоверхая церковь, и не мог понять, кто вложил ему в уста эту проповедь, кто побудил проповедовать, повторял душевную фразу, которой его одарили: «Не надо отчаиваться…»
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Президентский кортеж мчался по Москве, напоминая черную сверкающую комету. Тяжеловесные головные машины с хромированными ножами резали автомобильный поток, сбивая с дороги нерасторопных водителей, так что в стороны летели и перевертывались охваченные пламенем автомобили, с хрустом шмякались о стены домов. Ревел сиреной огромный, похожий на катафалк вагон, где размещался центр правительственной связи, подвижной командный пункт стратегических ракет и несколько личных президентских звездочетов и экстрасенсов, поддерживающих постоянный контакт со своими американскими, английскими и израильскими коллегами. В отдельном автомобиле размещалась мобильная клиника с аппаратом искусственного дыхания, искусственными сердцем и почкой, искусственным мозгом и банком готовых для пересадки органов, включая семенники юноши, погибшего утром от ножевого удара. В нескольких автомобилях ехала свита референтов, журналистов, придворных шутов, карл и карлиц, горбунов, массажистов, юмористов и эстрадных певцов, которые в дороге продолжали ссориться, ревновать, подстраивать друг другу мелкие пакости, так что пресс-аташе Президента время от времени больно шлепал их мухобойкой. В замыкание следовали два броневика с охраной, которая расстреливала из автоматов подозрительных, остановившихся на тротуарах прохожих, состязаясь в меткости и стрельбе влет. В центре кавалькады, в бронированном, с тонированными стеклами «мерседесе» сидели Модельер и Счастливчик, и первый, забавляя Президента, мило шутил, вспоминая недавнюю устроенную министрам нефтяную ванну. Счастливчика смешило до слез забавное повествование Модельера. Он хохотал, глядя, как перевертываются за окном охваченные пламенем лимузины, снайперские выстрелы поражают подозрительных пешеходов, и те с пробитыми головами валятся на проезжую часть.
Они мчались теперь по Волгоградскому проспекту к Кольцевой, где в районе Капотни у Москва-реки располагалась громадная художественная мастерская под открытым небом, принадлежавшая всемирноизвестному скульптору Свиристели. Там высилась непомерная, уходящая в стратосферу скульптура, получившая у москвичей наименование – Колосс Московский. Эту статую маэстро торопился завершить ко дню венчания на царство. Работы кипели и днем и ночью. Модельер и Счастливчик совершали инспекционную поездку. На минуту умолкли, глядя на далекую, возвышавшуюся над городом скульптуру, чья голова терялась в тучах, а вдоль всего непомерного тулова едва поблескивали вспышки электросварки.
– Не известно, как воспримет мое венчание народ, – задумчиво произнес Счастливчик, и его милое лицо, с серыми глазами навыкат, затуманилось невысказанными тревогами, отчего стало еще милее. Глядя на это обаятельное, с золотистыми бровями лицо, Модельер подумал, что не напрасно две юные певицы-лесбиянки, разносящие по всеми миру славу о русских девушках, исполняют хит: «Мы родим от Президента, и только от него, только от него, только от него…»
– Ты говоришь – «народ»… Но русский народ два тысячелетия живет во сне. Его история приснилась ему. Приснились цари, вожди, демократы. Мы навеем ему еще один сон – твое венчание на царство. И, поверь мне, это будет удивительный сон, как у роженицы под веселящим газом. Я уже дал приказ собирать веселящий газ, который выделяется ночами вокруг подсвеченных, иллюминированных зданий…
Они подкатили к стройплощадке, где раздавались металлические гулы. Из неба вдоль медного туловища текли голубые ручьи сварки. Подъезжали и отъезжали тягачи, доставлявшие огромные рулоны листовой меди. Было людно, пахло металлом. Колосс Московский уходил в небеса, и на его плечах, словно пышный воротник, скрывая голову, лежало голубое облако.
При входе их встретил маэстро Свиристели. Он сиял радушием и преданностью, склонялся в глубоком поклоне.
– Счастлив видеть того, кто послужил прообразом моей поднебесной скульптуры, – произнес Свиристели, делая грациозный взмах рукой, соединяя этим взмахом Счастливчика и его медное исполинское подобие.
– Неужели я так велик? – спросил смущенный Счастливчик, подымая глаза в небо.
– Он мал по сравнению с вами, – ответил Свиристели, тонкий льстец, царедворец, придворный скульптор, мастер бронзовых миниатюр, которыми уставил весь земной шар, соединив Землю с верхними слоями атмосферы. Его исполинские скульптуры, поставленные на всех континентах, полые внутри, обладали свойством печной трубы. Неутихавший в вышине ветер, попадая внутрь скульптуры, производил рев, как дымоход в бурную осеннюю ночь. С некоторых пор над Землей установился непрерывный душераздирающий вой, несущийся из небес, и народы, склонные к антиглобализму, смирялись, прислушивались к жутким рокотам неба, жили, вобрав голову в плечи.
