При входе все обзаводились свечами, расплачиваясь за них пачками долларов или евро. Кое-кто предъявлял чековую книжку, и служка с косичкой и золотой серьгой в ноздре заносил суммы платежей в компьютер. Свечи, которыми обзаводились прихожане, напоминали серебряные жезлы, увитые лентами. Никто не торопился их возжигать, но держал, как держат маршальский или милицейский жезл.
Негромко переговаривались, обмениваясь последними новостями.
– Цены на нефть полезли вверх, господа, как только авианосец «Авраам Линкольн» подошел к берегам Ирана… Господи, не дай обрушиться индексу Доу-Джонсона еще на пять пунктов!..
– Ежели кому угодно обновить меблировку в спальной, извещаю, – прибыли итальянские кровати из ливанского кедра, с воздушным обдувом и электрообогревом, фасона «Царица Савская», которые намного превосходят предшествующую модель «Софья Ковалевская»…
– В Госдуме, по приказу главного эпидемиолога, проводили диспансеризацию и выявили, что обе женщины вице-спикеры на поверку оказались мужиками, которые тут же стали лгать, что лишь недавно, по требованию электората, сменили пол…
– Как бы нам помирить Арнольда Исааковича из «Альфа-груп», с Исааком Арнольдовичем из «Гута-банка». А то ведь общее дело страдает, и дети их сиротами могут остаться…
– Мы подготовили законопроект о передаче Сибири Китаю в аренду на сто лет. Прохождение будет трудным, а у меня детишки есть просят…
Стояли степенные, с богомольными лицами, держа незажженные свечи. Маленький азербайджанец в камергерском камзоле с большой алмазной звездой тронул свечкой стоящего впереди чеченца в камуфляже и косматой папахе, привлекая его внимание.
Хор запел громче, торжественней. Среди песнопений зазвучал бархатный рокот органа, тугие удары бубна, переливы пастушьей свирели. В храме появился Счастливчик, опережая остальных на шаг, изящно и грациозно осеняя себя на ходу крестным знамением, чуть подымаясь на носках и выгибаясь назад. Чуть позади шли, истово крестясь, Модельер и Томас Доу. Премьер-министр, почти отмытый от нефти, с легкой смуглостью лица, тут же проследовал на хор и занял место среди поющих. Его узнаваемый голос начал арию Тоски из одноименной оперы Пуччини.
Наконец страстно, огненно зазвучал хорал, вскипели пенистые, бурные звуки органа, грозно забил бубен. Царские врата, напоминавшие золотые заросли, растворились, и Патриарх, сияющий, словно солнце, в высокой, усыпанный каменьями митре, в панагии с бриллиантами, ступил в храм. Его темное эфиопское лицо было торжественно. Ярко и празднично сверкали чуть выпуклые белки. Стеклянно блестела кольчатая бородка. Белели безукоризненно здоровые и свежие зубы. Среди них, как факел на бензозаправке «Шелл», пламенел красный язык. В руках Патриарха была свеча, большая, словно посох, на которую он опирался.
Он простер посох навстречу пастве, которая безропотно и послушно склонила свои гордые головы. Звуки песнопений умолкли. Патриарх раскрыл алый, словной полный вишневой наливки рот и певуче, с летящим под своды эхом, возгласил. Все ожидали, что это будет псалом с умелой инкрустацией пушкинского стиха: «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась…» Но Патриарх изменил обычаю, и речь его была на непонятном для большинства эфиопском языке, с длинными, лишенным согласных, воплями: «Оайя-оэу-ыюйа-эие… Ойю-ауы-ияо-яйуа…» К Патриарху подскочил проворный служка, извлек золотую зажигалку фирмы «Софрино», поднес трепетный язычок к свече. Свеча-посох едва заметно дрожала в черной патриаршей руке, а потом вдруг зажглась ярко, пышно, рассыпая колючие серебряные искры, шипя, словно огромная огненная хризантема. Это был бенгальский огонь, который Патриарх воздел над головой, осеняя им стены, алтарь, высокие своды, бледно-голубые солнечные окна.
И храм преобразился. Высокие окна вдруг потемнели, словно в каждом встала насупленная грозовая туча. Внутри исчез свет, как в планетарии. По черным стенам побежали световые зайчики, как от зеркального шара в ночных развлекательных заведениях. Не стало видно фресок и росписей, а летучие зайчики превратились в знаки и символы, в геометрические фигуры и кабалистические иероглифы, какие появляются в ночной телепередаче «Деликатесы» с ведущей ведьмой, у которой ногти как отточенные велосипедные спицы, и на каждую воздет пронзенный жук или лягушонок. Великолепный, с золотыми гроздьями алтарь сменился железной арматурой, и в каждом окне вместо прежних ангелов и святых проявились лики древних богов – Астарты, Гекаты, Изиды, изображения фавнов и леших, наяд и кентавров, образы драконов и змей, звериных и птичьих голов, ритуальные маски африканских богов любви, мексиканских демонов зла, духов войны и соитий.
Сам Патриарх, еще недавно золотой, сияющий, словно полдневное солнце, стал прозрачно-голубым, будто в нем горел спирт. Черное лицо его, натертое ртутью, источало металлический блеск, как вороненый ствол пистолета. Панагия превратилась в кристалл черного агата. Митра разошлась надвое, свернулась в тугие могучие рога горного архара, украшенные смальтой, перламутром морских раковин и хитином жужелиц. Все прихожане держали в руках горящие бенгальские звезды. Свечи в аналоях погасли. Из лампад, как из сигнальных ракет, валил цветной дым.
– Оаоу… – возглашал Патриарх. – Эоуа…
– Мне страшно, – шепнул Счастливчик Модельеру.
– Власть страшна, как и любовь. Если пугают тебя, значит любят, – был ответ.
Служки в черных сутанах и оранжевых буддийских хламидах внесли треножник с чашей, поставили среди храма алтарь, покрытый черным бархатом, отороченным пушистыми хвостиками бурундуков и тушканчиков. Огромного роста псаломщик, бритый, в облачении лютеранского пастыря, положил на стол тяжелую книгу, отделанную кожей носорога, перевернул несколько негнущихся пергаментных страниц с неведомыми письменами и цветными буквицами в виде саламандр, летучих мышей и скорпионов, неожиданно тонким, как у евнуха голосом, стал читать. В его речениях на этот раз отсутствовали гласные звуки, и выходило нечто, напоминавшее лошадиное ржание, или шипение змеи, или курлыканье и бульканье индюка. Все слушали чернокнижника. Несколько политологов пали на колени. Вице-премьер, ведающий распадом страны, плакал, не в силах постичь упоительный, как звуки джунглей, текст писания.
– Мне холодно, – шепнул Счастливчик Модельеру.
– «Священный холод зацветших верб. Кузнечный молот, пшеничный серп», – был загадочный, не успокоивший его ответ.
Служка сыпал на треножник угольки горящей серы, крошил сухие болотные травы, бросал комочки мхов и лишайников, тонкой блестящей струйкой подливал настой мухомора. Из чаши подымался желтый пламень, красный дым, пахло убежавшим на плиту грибным супом. Все, кто был в храме, страстно молились. По их головам и спинам пробегали кабалистические знаки, и казалось, кто-то серебряной нитью вышивает на их пиджаках пауков, креветок и ящериц. В их душах торжественно подымались совершенные злодеяния, в паху и подмышках вскипали неутолимые пороки, на лицах проступали трупные пятна, многие из которых повторяли «клеймо Горбачева».
– Мне нужно на минуту выйти. Где туалет? – наклонился Счастливчик к Модельеру.
