Счастливчик в обгорелом пиджаке выскочил на воздух, где уже ревели пожарные машины, расторопные пожарные раскатывали асбестовый рукав, включали огнетушители. Сам подставил себя под пышные хлопья пены. Когда огонь был погашен, с пятнами сажи на лице, побледневший, но не утративший своей обычной иронии, появился Модельер, взял Счастливчика под руку и повел к бронированному «мерседесу».
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Город, в котором властелин, жрецы и вельможи собрались в главном храме, чтобы выпустить кровь из хрупкой беззащитной девочки, – такой город был обречен на испепеление. Господь не сделал это мгновенно, ибо подыскивал средство, выбирая орудие своего гнева. Господь колебался, отыскать ли это средство в макромире и направить на Москву огромный метеорит, подобный тому, от которого вымерли динозавры, или же поискать в микромире и напустить на город бактерию такой истребительной силы, перед которой СПИД и атипичная пневмония покажутся легким расстройством. И все это время, покуда Господь выбирал, Плужников чувствовал трагедию города, ожидал его сокрушения, боялся за Аню, которой не было дома. Как водится, она разносила письма, ничего не ведая, думая, как лучше распорядиться золотым голубиным яйцом, что утром принесла заботливая птица, ускользнув от выстрела меткого монаха, запулившего дробь в белый свет как в копеечку. Тревожась за Аню, желая отыскать ее и, покуда не поздно, покинуть обреченный город, Плужников выскочил на улицу.
Было обыденно, студено. Люд перемещался по тротуарам, в обе стороны Остоженки, забредая в магазины, парикмахерские и аптеки, словно предполагал запасаться продуктами вперед на несколько дней, которых у города не было, собирался стричь и завивать волосы, вместо того чтобы посыпать их пеплом, намеревался лечить осенний грипп, не догадываясь, что болезнь неизлечима и нужен не доктор, а гробовщик.
Плужников растерянно смотрел, как в голых ветвях движутся тяжелые серые тучи, пронося среди своих теснин крохотный клочок голубого неба, словно это была последняя, отпущенная миру лазурь. Душа его была полна предчувствий близкой беды. Город окружал его своими фасадами, куполами и башнями, которые вот-вот сотрясутся и рухнут. Воздух, где возвышались строения, уже начинал дрожать, был похож на жидкое стекло, в котором текли размытые фонари, карнизы, проносящиеся лимузины. Уже нельзя было понять, московский ли златоглавый собор перед ним или багдадская, с минаретом и куполом мечеть Омара, шумная ли Остоженка или многолюдный багдадский проспект Коррадо, Москва-река с рябью осеннего ветра движется в каменных набережных или Тигр с мутно-желтым горячим течением. И пока он пытался прогнать наваждение, остановить вибрацию воздуха, отличить мираж от реальности, сквозь стеклянные потеки воздуха примчался воющий звук, плюхнулся где-то близко в Замоскворечье, превращаясь в желтую вспышку, в глухой подземный удар. Это крылатая ракета, снабженная сверхточным прицелом, прилетела с авианосца «Авраам Линкольн» и ударила в приют для глухонемых детей, превращая его в жаркий факел.
Плужников спасал горящих детей. Полуразрушенное трехэтажное здание пылало. Пожарные направляли брандспойты со слюдяными красными струями на верхние этажи. Вода вскипала, превращаясь в пар. В огне, прижавшись к стеклам, беззвучно кричали немые дети. Спасатели выносили из пламени раненых и убитых сирот, опускали в стороне, под деревьями. Подставляли лестницы к стенам. Плужников кинулся по шатким стальным перекладинам вверх, добрался до окна, рассадил оконную раму и, уклоняясь от пахнувшего пламени, приял на грудь двух обожженных, распростерших руки детей. Неустойчиво, обнимая плачущих и мычащих сирот, спускался, слыша вой сирен, рев огня, невнятные стенания и всхлипы погибавших в пожаре.
«Умная бомба» с лазерным наведением, сброшенная бомбардировщиком В-1 с дальней дистанции, из района Нарофоминска, точно попала в Музей изобразительных искусств на Волхонке. Обрушился портик с ионическими колоннами, раскололись и превратились в муку алебастровые скульптуры «Дискобол», «Давид», «Раненый галл». Сгорели картины голландцев и барбизонцев, спеклась в пламени «жемчужная шутка Ватто». Плужников поспел к пожарищу, когда из дыма и чада спасатели в скафандрах неуклюже выносили картины импрессионистов, «Девочку на шаре» Пикассо, «Нотр-Дам в розовом тумане» Мане, «Пейзаж в Оверне после дождя» Ван-Гога; кинулся в горящее здание, где, окруженная ядовитым огнем, грозно, не потревоженная взрывом, стояла конная статуя кондотьера, сорвал со стены начинавшее гореть полотно, на котором жемчужно-голубая балерина отражалась в зеркалах костюмерной, сгибая в гибком колене ногу, перетянутую шелковой лентой, прижимая драгоценную картину, выскочил на воздух, где в небе металась жирная копоть сгоревших шедевров.
Еще одна ракета с бомбардировщика В-52, пущенная в районе Ржева, домчалась до Москвы на сверхнизкой высоте, выискивая заложенную в ее электронную змеиную головку цель. Этой целью была Государственная библиотека, помеченная на штурманской карте, как «Ленинка». Ракета срыла здание, подымая в небо тысячи книг, которые трепетали белыми страницами, словно огромная голубиная стая. Многие загорались в воздухе, опадали на крыши, создавая странное многоголосие, будто тысячи актеров-декламаторов читали одновременно стихотворения Тютчева, Пушкина, Баратынского, описание охоты из «Войны и мира», главу «Великий инквизитор» из «Братьев Карамазовых», сцену свиданья Аксиньи и Григория Мелехова из «Тихого Дона». Небо лепетало, бормотало, булькало, в нем носились белые птицы, становились красными, превращаясь в черный, падающий пепел. Плужников успел на пожарище, нырнул в подземное книгохранилище, куда уже стекал жидкий огонь, схватил со стеллажа древнюю начинавшую тлеть летопись, засунул под рубаху, обжигая грудь и живот, слышал, как из книги доносится смиренный монашеский голос: «Откуда пошла есть русская земля и куда она, по Божьему гневному промыслу, сгинет бесследно…»
Он искал Аню. Бежал по Москве среди взрывов, спасаясь от сорванных, жутко падающих крыш, осколков кирпича и стекла, долбящих очередей, которые вылетали из одних окон и вонзались в другие. На Красной площади шла танковая дуэль. «Абрамс», уродливый и страшный, как перестройка, притаился за Иверской часовней и вел вслепую огонь по кантемировской машине Т-80, схоронившейся на Васильевском спуске за Василием Блаженным. «Абрамс» прямой наводкой угодил в основание храма, подняв на водух разноцветный солнечный взрыв, в котором, созданный из расколотых изразцов, перемолотых фресок, розово-белых крупиц кирпича и камня, трепетало изображение храма, а потом ветер унес пыльцу взрыва, и открылась Москва-река с отражением пожара – горели особняки на Софийской набережной. Наводчик Т-80 определил закрытую позицию «Абрамса» и послал снаряд в Иверскую часовню. Она испарилась, словно ее никогда не восстанавливал предприимчивый Мэр. Вновь открылся проход для будущих военных парадов американских оккупационных войск. В дымящий пролом открылась гостиница «Москва», и кто-то выбрасывался из пылающих верхних этажей, используя зонтик в качестве парашюта.
Плужников стоял на брусчатке, пропуская над головой летящие в обе стороны, ревущие снаряды. Рядом оказался подвыпивший бомж с курчавой шерсткой на лице, похожий на эрдельтерьера. Когда за кремлевской стеной страшно ахнуло от взрыва стотонной бомбы и образовался провал, в котором рушились дворцы и соборы, а в небо взлетел оторванный шишак с колокольни Ивана Великого и стал перевертываться, сверкая на солнце, бомж задрал голову и, моргая синими глазками, произнес: «Ни хуя себе!..»
