Данченко закрывал то один, то другой глаз. Чесал то за одним, то за другим ухом. Щелкнул в воздухе пальцами, словно нашел решение. За что и сподобился начертания на лысом темени гиперболы.
— Теперь, быть может, о самом главном. — Виртуоз обратился к директору правительственного телеканала Муравину. — Ваши операторы должны транслировать торжество непрерывно, в течение суток, и повторять его многократно в последующие недели. Вы же, господин режиссер… — Виртуоз перевел взгляд на Басманова, нетерпеливо и жадно внимавшего, — Вам предоставлена самой историей возможность создать шедевр, не уступающий творению Лени Рифеншталь. Это повод — в символической форме выразить смысл русской истории двадцать первого века, ее мистику, ее необъятную широту и величие. Вы станете пророком кинематографа нового времени, сокрушите авторитет Голливуда, сделаете Москву столицей киноискусства…
Квадрат на переносице Муравина и пучок лучей, символизирующих солнце, на виске Басманова были магическими символами воли и угодности богу.
— А как с финансированием? Как с денежками? — азартно раздувая усы, поинтересовался Басманов.
— Внебюджетный фонд, без ограничения, — сухо ответил Виртуоз.
— Это другое дело. Это я понимаю, — режиссер потирал ладони, предвкушая успех этого поистине царского заказа.
— Все свободны, — произнес Ромул, который вновь явился из небытия и стал главной персоной в собрании. — Благодарю всех за службу.
Члены ареопага поднимались, раскланивались с хозяином. Митрополит благословлял Ромула на прощание. Когда из гостиной выходил министр иностранных дел Валериев, из него выпала, звонко распрямилась блестящая спираль, похожая на пружинку часов. Виртуоз поднял ее и бережно спрятал в нагрудный карман.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Они остались вдвоем в опустелой гостиной. Горела малиновая лампада перед чудотворным образом. Сдвинутые недавними посетителями, стояли дубовые стулья. Ромул выглядел утомленным. Глаза запали, смотрели недоверчиво и тревожно:
— Понимаю, как тебе тяжело, Илларион. Вижу, как ты стараешься. Сколько сил тратишь на то, чтобы поддержать этот двухкупольный храм. — Виртуоз слышал в словах Ромула странные интонации, напоминавшие едва различимые шорохи. С такими звуками скатываются с горы кусочки камней, частицы материи, крохотные песчинки, неуклонно, ежечасно уменьшая гору, оставляя на ней морщинки эрозии. — Я чувствую, как ослабевает мое влияние на Артура, как он уходит с орбиты, на которую мы его запустили. Происходит то же, что и в случае с Ельциным, когда я воспользовался твоими оккультными рецептами, чтобы от него отделиться. Ты научил меня приему, овладев которым я вырвал у Ельцина сердце. Мне страшно, что Артур овладеет тем же приемом и вырвет мое сердце. Ты не открыл ему этот прием?
— Эта наша с тобой тайна.
Ромул всматривался в зрачки Виртуоза, боясь обнаружить легкую искорку лжи. Виртуоз не опустил глаза. Тайный прием, о котором шла речь, был частью все той же оккультной хирургии, которую использовал Виртуоз, осуществляя переход власти от Ельцина к Ромулу. Оба были уложены рядом на воображаемые операционные столы. Виртуоз обоим вскрыл грудь и мысленно пересадил сердце Ельцина, фиолетовое от гематом, с коричневыми больными заплатками, в черных скользких рубцах, — в разъятую грудь Ромула, рядом с его молодым, ярко-алым, страстно трепещущим сердцем. Оба сердца оказались в одной груди. Пересаженное старое сердце навязывало молодому свой пульс, подчиняло его своей воле, что и означало контроль отступившего в тень Ельцина за молодым честолюбивым преемником. Новый Президент внешне казался самостоятельным. Однако в нем, наряду с его собственным сердцем, билось чужое, стариковское сердце. Чужая сущность управляла его волей, контролировала ею политику, делала пленником Семьи.
— Помню, во время отпевания Бориса Николаевича в Храме Христа ко мне подошла Наина Иосифовна и каким-то шипящим, змеиным голосом прошептала: «Я знаю, это ты его убил! Ты вырвал у него сердце!»
Ромул не мог расстаться с мучительным воспоминанием. Огромный, заваленный цветами гроб. На нем, как на сыром стогу, мертвый Ельцин. Золотые ризы священников. Черные с красным венки. И яростные, ненавидящие, из-под траурной вуали, глаза вдовы. — «Я знаю, это ты вырвал ему сердце!».
Виртуоз, освобождая Ромула от обременительной опеки Семьи, научил его тибетскому приему, разрушающему в одном человеке присутствие другого. Этот прием назывался «Скрипичный ключ». Человек, несущий в себе чужое сердце, становился в напряженную позу танцора, выгибал хребет, напружинивал таз. Его грудь выпячивалась, наполнялась воздухом. Одна нога отрывалась от земли и застывала в воздухе. Руки становились похожими на лопасти, словно собирались совершить винтообразное движение. Вся фигура приобретала сходство со скрипичным ключом. В этой позе человек сосредотачивал внутренний взор на своей грудной клетке, где на едином стебле, словно два цветка, пульсировали оба сердца. Отыскав в себе чужое сердце, человек разящей мыслью, острой и молниеносной, как скальпель, отсекал его и бурно выдыхал воздух. Иногда эта операция кончалась обмороком. Иногда изо рта начинала хлестать черная гуща — распавшееся отсечное сердце. При этом хозяин исторгнутого сердца, где бы он ни находился, умирал от сердечного приступа.
Виртуоз помнил, как в резиденции Ново-Огарево, в бильярдной комнате, рядом с зеленым бильярдным столом, он поставил Ромула в позу тибетского танцора. Тщательно выгибал ему поясницу. Поддерживал на весу стопу. Раздвигал руки, придавая им подобие пропеллера. Заставлял погружать взор в глубину груди, где бились в тесноте спаренные сердца. Когда черенок одного отделился от другого настолько, что между ними легко мог скользнуть скальпель, тихо скомандовал: «Режь!» Последовал изящный всплеск руки, мучительный стон. Ромул, схватившись за грудь, рухнул на ковер. Из губ потекла черная, похожая на варенье кровь. Через четверть часа раздался панический звонок — сообщили, что Ельцин умер.
— Я помогал тебе и буду впредь помогать. — Виртуоз видел, как терзают Ромула тайные страхи, как обременительно для него воспоминание об умерщвленном благодетеле. — Но я до сих пор не знаю, почему, выбирая преемника, ты остановился на Лампадникове. Ведь были и другие, не менее достойные. Неужели только потому, что вы были знакомы с детства? Детские дружбы таят в себе надломы, которые проявляются в зрелом возрасте. Как протекала ваша детская дружба?
Виртуозу, который поддерживал хрупкий баланс в отношениях двух соперников, была важная каждая мелочь, выявлявшая истинный характер их детской дружбы. Любая неучтенная мелочь, подобно песчинке, могла упасть на чашу властных весов, качнуть чуткую стрелку, и тогда потребуются новые приемы и технологии, восстанавливающие равновесие, новые титанические усилия Виртуоза, воздействующего на субстанцию власти.
— Если ты настаиваешь, я поведаю тебе тайну наших отношений. — Ромул совершал над собой усилие, намереваясь посвятить. Виртуоза в сокровенные глубины своей судьбы. — Мы росли с Артуром в Ленинграде, на Литейном проспекте, в одном дворе, учились в одной школе. Я жил в тесной каморке, в полуподвале, где обитали мой отец — автослесарь и мама — уборщица в детском саду. Бедное жилище пролетариев, где подчас не хватало стаканов и чашек, под растресканным прокопченным потолком десятилетиями висел один и тот же оранжевый матерчатый абажур. Лампадниковы жили в соседнем доме, в великолепной аристократической квартире. Отец — известный адвокат, мать актриса драматического театра. У них постоянно собирались городские знаменитости — музыканты, актеры, поэты, модные режиссеры и знатные архитекторы. Заглядывали чины из Смольного, наполняя наш двор черными лакированными «Волгами» и атлетического вида шоферами. Когда я забегал к ним в гости, меня поражала мебель из карельской березы, китайские и японские вазы, роскошная библиотека с золочеными старинными корешками и современными суперобложками. Артур был умница, отличник, все схватывал на лету, но телом чахлый, тщедушный. Не умел за себя постоять, так что мне частенько приходилось заступаться за него во время дворовых потасовок, отбивать от нападок задиристых соседских хулиганов. Однажды его мама, красавица, актриса, с очаровательным добрым лицом, белыми пышными руками и глубоким вырезом на синем бархатном платье, дивно пахнущая духами, пригласила меня на званый ужин, где будет много великосветских гостей. Мне очень хотелось там очутиться, но я робел. Надо было сидеть за столом, пользоваться стоповыми приборами, всеми этими бесчисленными вилками и вилочками, лопаточками для рыбы, ножами и ножичками. Я попросил Артура научить меня хорошим манерам, чтобы не ударить лицом в грязь. Он взялся меня учить. Показывал, как пользоваться лопаточками для рыбы. Как правильно держать вилку и нож. Как приступать к салатам. Как обходиться с креветками и лобстерами. Он сказал: «На второе блюдо нам подадут молодую телятину, сваренную в вине. Это старинный испанский рецепт, который мама привезла из Мадрида, когда была на гастролях. Эту телятину надо брать руками из общего блюда, перенести к себе на тарелку и есть пальцами, не пользуясь ножом и вилкой. Удиви всех знанием испанских манер, и тебе будут аплодировать». Я пришел в назначенный час. Все уже рассаживались за великолепным столом. Хрусталь, фарфор, серебро. Ослепительная белая скатерть. Гости, которых я узнавал по фотографиям в журналах. Породистые мужчины. Обворожительные дамы. Меня представили, как лучшего друга Артура, подающего большие надежды. Стали обедать. Я страшно волновался, но с успехом справился с закусками, салатами, с замечательно вкусным грибным супом. Наконец, прислужница внесла и поставила на стол огромное фарфоровое блюдо с ломтями коричневого мяса, плавающего в ароматном винном соусе. Хозяйка предложила вкусить испанское мясо. И тут я, на глазах изумленных гостей, полез обеими руками в блюдо, выудил ломоть мяса, перенес на тарелку, по пути проливая на скатерть языки соуса. Стал рвать руками кусок и засовывать его в рот, полагая, что именно так на пирах вкушали испанские идальго и сеньоры. Пачкался, громко чавкал, рвал зубами мясо, лил себе на грудь едкий соус. Очнулся, увидев, с каким ужасом смотрят на меня гости, как округлились прекрасные глаза хозяйки и как торжествующе хихикает Артур. Большего позора в жизни я, кажется, никогда не испытывал…
