– В своей прозе он срывает все табу, ломает все сургучные печати, удаляет все пломбы, которые культура повесила на человеческое существование. Он распечатывает все запреты, вскрывает все сейфы и выпускает на свободу множество духов, которые томились в темницах. Он – освободитель, и мы благодарны ему за ветры свободы, что веют в его романах. – Критик кончиком пальца трогал свой нос, словно старался поставить его на место. Но тот то и дело съезжал в сторону, и его лицо напоминало портрет художника-авангардиста, где губы, глаза и ноздри находятся в пугающей дисгармонии. – Один из его романов написан на матерном языке. И в этом Лупашко обнаруживает виртуозное красноречие, которому позавидует любой рецидивист на зоне. В романе утверждается, что мат на Русь принесли Кирилл и Мефодий и первый список русской летописи был написан на матерном языке.
Выступал писатель Акулинов, в оранжевой блузе, с головой похожей на желтую тыкву, увешанный амулетами, как буддийский монах:
– Прекрасно место в романе, где описывается венчание матери и сына и их первая брачная ночь. Замечателен текст, где ветеран войны из деревни Победа пишет письмо немецким ветеранам вермахта, в котором сообщает, что хочет сдаться в плен. Ирония Лупашко не злая, а добрая. Он словно поглаживает своих героев по голове. А мы погладим по голове Лупашко.
Акулинов подошел к Лупашко и погладил его по голове под одобрительный смех читателей.
Все эти литераторы были знакомцы Елены. Со всеми она встречалась на вернисажах и книжных ярмарках. Старалась их привлечь в оппозицию, подружить с Градобоевым, чтобы их едкие насмешки, беспощадный нигилизм, эксцентричная образность были обращены против Чегоданова. Но ее пугало и отталкивало их неустанное желание ранить и обижать, попирать святое и сокровенное. Их веселое богохульство и святотатство. Они были остроумные и жестокие весельчаки, и их веселило людское страдание.
Поклонники окружили Лупашко, подсовывали ему книги для подписи. Писатель Акулинов углядел Елену и закричал ей издалека:
– Мисс Оппозиция, к нам, к нам!
Но Елена вдруг заметила Бекетова. На его волосах блестел тающий снег. На нем было длиннополое пальто с небрежно затянутым поясом. Его лицо казалось худым и усталым, и эта худоба и бледность больно тронули Елену. Его глаза тревожно бегали по толпе, и она знала, что он ищет ее. Увидел, улыбнулся, махнул рукой. Но этот взмах показался нерешительным и усталым, а глаза, устремленные на нее, были печальны и неуверенны. И это вызвало в ней сострадание.
Они сидели в кафе у окна и глядели, как метет. Как в косой метели несутся автомобили, мелькают прохожие. Лица под меховыми шапками и платками возникали и исчезали, чтобы больше никогда не появиться. Это напоминало мгновенные рождения и смерти.
– Расскажи, как прошли встречи с Градобоевым моих протеже. Ты ведь присутствовала на всех свиданиях. – Бекетов спрашивал вяло, без интереса, глядя на белую метель, словно ждал, когда снег подхватит его и умчит, прекратив бренное бытие с земными зыбкими смыслами. Перенесет в иные миры, где откроются волнующие тайны. – Был ли прок в моих усилиях?
– Еще какой прок! – Елена знала у Бекетова эти мгновения упадка, когда его кипучая энергия вдруг иссякала. Его неутомимый ищущий ум вдруг увядал, как увядают и иссякают солнечные струи фонтана. Казалось, его жизнь перемещалась из повседневной реальности в иную, где продолжал гореть его дух, светиться вопрошающий разум и где присутствовал кто-то, с кем было важно ему объясниться. В эти минуты Елена теряла его. Это пугало, с ней оставалась его хладеющая оболочка, а душа принадлежала кому-то другому, быть может женщине. И это заставляло ее страдать. Теперь же, испытав это былое страдание и ревность, Елена испугалась своих неисчезнувших чувств, своей не исчезнувшей к нему нежности. – Еще какой прок от твоих ухищрений! Во-первых, пришел Мумакин и просил у Градобоева, когда тот станет президентом, пост премьера. Они много шутили, Мумакин рассказывал, как разводит в деревне пчел, как собирает грибы. Напоследок рассказал анекдот про еврея, который пришел к врачу. Подарил Градобоеву авторучку. Градобоев после его ухода долго смеялся, назвал Мумакина «коммунистическим валенком».
– Но Мумакин приведет на митинг своих людей под красными флагами? – спросил Бекетов.
– Обещал, что вся площадь будет в красных флагах. Потом явился Лангустов. Сказал, что путь в Кремль – не через избирательную урну, а через Спасские ворота, которые нужно штурмовать. Сказал, что войну недаром называют «театром военных действий», и предложил превратить митинг в грандиозный политический театр, где схватка с ОМОНом – часть драматургии. Градобоев согласился, и Лангустов перед уходом подпрыгнул, ударил ножкой о ножку и, не прощаясь, вышел. Градобоев сказал, что он только что видел Плисецкую.
– На площади будет его кордебалет?
– В полном составе. Потом явился Шахес. Он был похож на улиточку, которая то прячется в раковинку, то высовывает рожки. Он предложил создать координационный комитет, в который войдут все представители оппозиции. Последовал перечень всех еврейских активистов и правозащитников, так что Градобоев вынужден был спросить, не является ли он, Градобоев, лишним в этом списке. Они поладили, и Шахес обещал выступить на митинге. Так что я тебя поздравляю. Твои усилия не пропали даром.
Бекетов прижал ладони к глазам и некоторое время сидел молча. Елена рассматривала его руки, вспоминая, как их целовала, и тогда между его длинными смуглыми пальцами выглядывал крохотный желтый лютик, милый луговой цветочек.
Он отнял от глаз руки и вздохнул:
– Я устал. Устал притворяться. Каждый из этих самонадеянных нарциссов считает, что Россия остро в нем нуждается. Они хотят вскарабкаться на древо власти и угнездиться на вершине. Но само это древо должен кто-нибудь взращивать. Оберегать корни, охранять крону. Иначе оно может засохнуть, и эти честолюбцы окажутся на вершине мертвого дерева.
– Ты садовод. Взращиваешь древо Государства Российского.
Он посмотрел на нее ожившим, благодарным взглядом, и она почувствовала, что он нуждается в ней. Хотела вдохновить его, удержать в его глазах этот мелькнувший свет.
– Ты всегда отличался от чванливых чиновников, от напыщенных депутатов, от кремлевских камергеров. Ты был служивый человек, но служил не Чегоданову, а государству. Оно для тебя было живым, одухотворенным, как икона, на которую ты молился. Ты исповедовал религию государства, которое было для тебя божеством. Твоя вера увлекала меня. Ты открыл мне множество красот, множество знаний, множество переживаний. Я ими живу по сей день.
Бекетов благодарно улыбался. Но в улыбке его оставалась горечь, словно он сожалел об утраченном времени, когда они были вместе.
– Ты помнишь нашу поездку в Новгород? Ты проводил какое-то совещание, с утра до ночи пропадал с губернатором, а я гуляла по кремлю, любовалась иконами новгородского письма, стояла перед памятником Государства Российского. Я вошла в Софию, когда прихожане готовились к причастию и все вместе, вслед за священником, читали Отче наш. Я стала читать изумительные слова, которым меня научила бабушка. «Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое». И вдруг что-то случилось. Этот древний могучий храм, сумрачные голубые и алые фрески, лица, озаренные свечами, и бабушкино любимое лицо, и моя внезапная любовь, и восторг, и вера, соединившая меня с прихожанами, с седобородым батюшкой, с ангелом в синем хитоне. Чудесная, могучая сила колыхнула храм, и лампады, и золотой иконостас словно ожили, и я вошла в их таинственную глубину, где скакали кони, плыли челны, сражались на озерном льду воины. Я пережила восхитительное чудо, когда сердце переполнилось небывалым счастьем, верой в бессмертие. Я не сказала тебе об этом чуде. Но после этого стала понимать твои пророчества о непрерывном русском времени, о пасхальном свете русской истории, о райских смыслах, о которых говорится в молитве: «Да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя».
