Он отдавал себя в руки Господа. Каялся в совершенных грехах в этом стальном алтаре. Грехи всплывали в памяти среди адской гонки.
Друг детства уходил на афганскую войну, его провожал весь дом. Плакали мать и отец, молодая жена клялась в вечной любви. Друг, хмельной, с вещевым мешком, махал из отъезжавшего автобуса. Возвращались теплой ночью через парк, и жена друга вдруг стала его целовать, повлекла в чащу парка, и на влажной траве он расстегивал непослушное платье, кусал ее губы. Вставая, не смотрел на нее, испытывал гадливость к ней и к себе.
На даче проходил мимо дождевой бочки, и в темной воде, в мелком трепете, бился мотылек, пытаясь взлететь. Прошел мимо, не вычерпал страдальца из воды, не сохранил ему жизнь. Возвращаясь обратно, видел: мотылек безжизненно лежит на водяном черном круге.
Работая с Чегодановым, помогал ему в деликатных делах. Банкротил банки, возвращал государству заводы и прииски, нефтяные компании и морские порты. Молодой банкир, придя на прием, умолял не губить, сохранить его банк, обещал отступные. Бросился на колени, пытался целовать его руки. Бекетов не внял мольбам, отказался ему помогать и прочел в газетах о самоубийстве банкира.
Лукавство и ложь, на которые шел теперь, желая помочь Чегоданову. Обман Градобоева, вероломные визиты к Мумакину, Лангустову, Шахесу. Одурманенный Коростылев, обольщенная Паола Ягайло. И все во имя России, во имя Государства Российского, но при этом тончайшая фальшь, которую не скрыть сусальной позолотой, исклеванной птицами.
Все это сумбурно вспоминал Бекетов, среди кувырков и толчков, каждый из которых был камнем преткновения, греховным поступком на его пути.
Танк валился с боку на бок, свирепо размахивал пушкой. Бекетов бился о броню, боясь расквасить лицо. И Елена, ее тонкая переносица с каплей дождя, ее зеленые глаза, в которых играет солнце, ее серые брови, к которым пристало крохотное пушистое семечко. Она поднимает ногу, переступая край перламутровой ванны. Сгиб ее колена, шелестящий душ на ее плечах. Ветер колышет занавеску, за которой весенний Париж, цветущий каштан.
Лицо Елены, возникшее среди свистопляски холмов и рычания танка, вызвало в нем нестерпимую боль и вину. Горькое раскаяние, заглушить которое не смог удар о железо, и там, где расходилась боль от удара, оставалась вина и раскаяние. Он был бесчестным игроком, пользовался ее наивным доверием, ее любовью, делая игрушкой в своих лукавых затеях. И от этого сами затеи становились лживой игрой.
Танк пошел вниз, набирая скорость, вонзая пушку в сверкание снегов. Впереди у подножия холма разверзался овраг, тенистый, полный синего снега. Танк мчался к оврагу, в свисте ветра, и Бекетов ждал, когда машина ухнет в глубину оврага и погаснут вместе с солнцем его грехи и раскаяние, его гордыня и незавершенные замыслы. Вся его странная, из любви и ненависти, жизнь.
Танк оттолкнулся от земли, полетел невесомо, окруженный солнечной пылью, и вонзился в противоположную кромку оврага. Мягко спланировал и помчался в волнистых снегах.
У песчаного откоса танк застыл на мгновение, а потом стал кружиться на месте, ввинчиваясь в землю, словно закручивал громадную гайку. Бекетов ошалело вращался, крутились холмы, песчаные откосы, далекий лес, и снова холмы и откосы. Казалось, Бекетов попал в грохочущий вихрь, в чудовищную круговерть времен, где нет ни конца, ни начала, а только жуткая карусель, из которой ему не спастись. Он перестал думать, перестал сопротивляться ударам, а слепо смотрел полными слез глазами, чувствуя, как стальная фреза выпиливает под ним землю и он готов провалиться в преисподнюю.
Внезапно танк замер. Стоял, окутанный испариной. Из люка смотрело на Бекетова молодое лицо испытателя, перечеркнутое длинной болотной брызгой.
– Ну хватит! – перекрикивал он храп мотора. – Пора домой.
Из танка Бекетов вылез разбитый, земля под ним ходила, он продолжал раскачиваться. С трудом переоделся. Комфортабельный джип унес его с танкодрома в город, к заводскому Дворцу культуры. Под колоннами его встретил директор, серьезно и озабоченно оглядывая, желая убедиться, что гость уцелел после рискованной прогулки.
Дворец заводу подарил Сталин, в благодарность за тысячи победоносных Т-34. Кругом были уральские самоцветы, дорогие породы дерева, венецианское стекло, расписные плафоны. В гостиной был накрыт стол, где ждали Бекетова знакомые инженеры.
Официант, в черном смокинге, с галстуком-бабочкой, разлил в хрустальные рюмки водку.
Директор встал, держа рюмку:
– Андрей Алексеевич, пока вы отсутствовали, мы посовещались, связались с Уральским союзом оборонных предприятий и решили поддержать Федора Федоровича Чегоданова. С ним мы связываем наше будущее. Предлагаю выпить за его здоровье.
Все поднялись, чокались, роняя блестящие капли. Бекетов залпом выпил огненную рюмку.
ГЛАВА 25
Елена торопилась на Пушкинскую площадь, где начиналось действо, к которому она была причастна. Либеральные писатели решили выйти на московский бульвар и провести встречу с читателями. Раздаривать книги с автографами, декламировать стихи, выразить всяческие симпатии оппозиционеру Градобоеву. Высмеять кремлевскую знать. В своей теплой шубке, повязанная цветастым платком, в коротких сапожках, с румяными от мороза щеками, Елена была похожа на московскую боярышню с картины Кустодиева.
Когда она появилась на площади, там уже было людно. У памятника Пушкину знаменитости общались с почитателями, извлекали из сумок книги и тут же, на морозе, подписывали. Читали потешные стихи, где высмеивался Чегоданов, которого называли Чемодановым. Косматый гитарист, участник всех протестных митингов, рычал революционную песню, изрыгая клубы пара. В толпе было много молодых людей, веселых, шаловливых, радостно аплодирующих знаменитостям. Были нервные изможденные женщины, выкрикивающие в адрес Чегоданова злые слова. Были хмельные бомжи, которых радовало скопление народа, сулившее дармовую выпивку. Мерцали вспышки фотоаппаратов. Поблескивали телекамеры.
Сердитый худой писатель, автор злых антисоветских романов, давал интервью, тревожно водя чернильными глазами. Седоволосая писательница, автор нашумевшего романа о еврейском музыканте, погибшем в варшавском гетто, говорила в микрофон, который держал перед ней модный красавец со жгучими восточными глазами. Поодаль наблюдала за всем стайка полицейских. Еще дальше стоял полицейский автозак.
Елена пробиралась в толпе, откликалась на приветствия знакомых, отмахивалась от назойливых стихоплетов. Помахала рукой писателю Лупашко, его толстым малиновым щекам и маленьким черным усикам. Заметила вдалеке Паолу Ягайло в окружении дюжих парней. Послала воздушный поцелуй Шахесу, похожему на колючего ежика. Ей было весело, ее затея удалась. Бекетов был бы ею доволен. Она думала о нем с нежностью, собиралась, по завершении действа, звонить ему на Урал.
Площадь переполнилась толпой, которая медленно, вязко стала перетекать через край, омывала кинотеатр «Россия» и вливалась в Страстной бульвар. Заливала черной лавой заснеженную аллею. Елена слышала, как похрустывает под каблучками снег, как звенит где-то рядом гитара косматого барда. Проезжавшие машины сигналили в знак приветствия. Водители опускали стекла и протягивали руки с оттопыренными пальцами, изображая знак победы. Все это веселило Елену, создавало ощущение праздника.
