Голос умолк. Было тихо, едва доносился неясный шум из-за двери. Чегоданов бесшумно рванулся, отвел одну ногу и, поворачиваясь на другой как циркуль, нанес Стоцкому разящий удар, так что чмокнули челюсти, откинулась голова, и комок густой крови ударил в стену. Стоцкий упал, открыл окровавленный рот, а Чегоданов бил его ногой в голову, в пах, в живот, приговаривая:
– Жестокий маньяк, говоришь!.. Замучил жену!.. Посадил ее на наркотик!..
От ударов булькало тело Стоцкого, он прижимал к животу колени, заслонял лицо:
– Умоляю, не надо!.. Федя, оклеветали!..
– Обворовывает космос, говоришь!.. Ветеранов!.. Больных туберкулезом!..
Он бил носком башмака, а Стоцкий, рыдая, уползал к противоположной двери, шаркая коленями, оставляя на полу липкий зловонный след.
Чегоданов вернулся к обществу, которое продолжало праздновать. Купатов, уже подшофе, витийствовал, объясняя Бекетову, почему России нужен сегодня такой президент, как Чегоданов:
– Видите ли, в нем воплотились народные архетипы, в которых народ узнает себя. Он и Отец, который взращивает свой народ. И Пастырь, который научает народ. И Герой, готовый вести народ на бой. И сказочник, навевающий народу сладкие сны. Разве вы не согласны?
– Пожалуй, – рассеянно отвечал Бекетов, думая о Елене, о Градобоеве, которых накрывал черный потоп поражения. В этой темной пучине горели красные угольки, Божок в болезненном нетерпении облизывал губы.
– Извините. – К ним подошел Чегоданов, мило улыбаясь, трогая Бекетова за рукав. – Андрей, я на минуту отниму тебя у нашего замечательного режиссера, а потом он продолжит навевать тебе сладкие сны.
Чегоданов увел Бекетова в соседнюю комнату, где, как показалось Бекетову, витал едкий запах человеческой плоти.
– Андрей. – Чегоданов усадил Бекетова на диван с золоченой спинкой, движением осторожным, но властным. – Я должен тебе это сказать теперь, в первые минуты моего торжества. Я безмерно тебе благодарен. Ты пришел мне на помощь в трудную минуту, позабыв обиду, и тебе были важны не наши с тобой отношения, но судьба государства. Не знаю, одержал бы я победу, окажись рядом со мной кто-нибудь другой, а не ты. – В лице Чегоданова была твердая ясность, спокойная уверенность, словно не было недавних бурь, нервных срывов, тоскливого ожидания. Власть, что он получил, разгладила мучительные морщины, наполнила тихим светом глаза. Исполнила сил, которые не таили в себе угрозы другим, а только твердое превосходство. – Но теперь, когда мы победили и враг повержен, – теперь, Андрей, мы должны расстаться. Наступает совсем иная пора, где мне не нужны пылкие поучения и религиозные проповеди, исторические примеры и уверения в моем мессианстве. Мне это будет мешать. Я сам знаю, как управлять государством, как выстраивать отношения с элитами, как ладить с народом, как балансировать среди групп, от которых получил власть и которые наблюдают за каждым моим шагом. Предвыборный театр окончен. Начинается реальное управление, в процессе которого ты будешь помехой. Вначале мы станем сглаживать наши конфликты, но в конце концов они обретут открытую форму, наша ссора станет достоянием гласности и пойдет во вред стране. Совсем как ссора царя Алексея Михайловича и патриарха Никона. Поэтому расстанемся сейчас, когда наши отношения безупречны. Я преисполнен к тебе самой высокой благодарности, самого чистого дружелюбия.
Бекетов слушал и удивлялся своему спокойствию. Казалось, он ожидал этого объяснения. Его на время заслоняли бурлящие марши и митинги, виртуозные комбинации, дерзкие решения на краю катастрофы, которая, случись она, накрыла бы их обоих вместе с гибнущей страной. Но теперь, когда край беды отодвинулся, наступила пора расстаться. И он, «собенный друг царя», должен покинуть царский терем. Оставить расписные палаты и удалиться в изгнание, к северным монастырям и озерам, на которых кричат дикие лебеди.
– Ты можешь обвинить меня в неблагодарности, в вероломстве. Но ты сам говорил, что в политике действует совсем другая мораль. Морально то, что способствует возвышению государства. Мерилом людских отношений является только одно – судьба государства. Поэтому я прошу тебя удалиться. Ты ни в чем не будешь испытывать недостатка. По первому зову я кинусь к тебе на помощь. Но теперь мы расстанемся.
А у Бекетова – сладкое головокружение, упоительное прозрение. Та волшебная поляна в лесу, сверкание снегов, смоляные красные сосны и упоительная лазурь, в которую они вознесутся с Еленой. Обнявшись, обожая друг друга, умчатся в бесконечную синь, «где несть болезней, печалей».
– Я согласен с тобой, Федор. Я уеду. Помогай тебе Бог.
Они обнялись и вышли вдвоем в гомон, смех, звон бокалов. Хмельные генералы пили за русскую армию. Министры обсуждали цены на энергоносители. Телохранитель Божок прикрывал веками красные злые огоньки.
Бекетов уходил не прощаясь. Оглянувшись, заметил на стене, в свете праздничных люстр, розоватое пятно – силуэт баррикадника, расплющенного танковым снарядом.
ГЛАВА 37
В ночном городе Бекетов искал Елену. Ее мобильный телефон не отвечал. Не отвечал и домашний. Он позвонил в штаб Градобоева, но нелюбезный голос ответил, что пресс-секретаря здесь нет. Елена присутствовала в этом ночном, не желающем уснуть городе, среди порывов сырого ветра, дождевых брызг. Ее кружило в водоворотах, ударяло о выступы зданий, слепило ошалелыми фарами. Ее окружало несчастье, ненависть, презрение, и он был тому виной. Искал, чтобы объясниться.
Наконец он решил поехать к ее дому на Трифоновской и у ворот караулить ее, как бы поздно она ни вернулась. Он стоял у чугунной решетки, заслоняясь от дождя, глядя на фасад, где погасли почти все огни. Лишь несколько оранжевых окон, свидетели чьих-то бессонниц, продолжали гореть. В далеком прогале ртутно светилась улица. По ней, размытые, как шаровые молнии, проносились огни. Он ждал, когда ее машина вынырнет из прогала, остановится у ворот и она, усталая, выйдет открывать замок. Он обнимет ее, поцелует любимые глаза, все объяснит, и они, свободные, любящие, уедут из этого грозного города. Унесутся в лазурь, где их ждет восхитительная бесконечность.
В проеме зажглись фары, надвинулись, ослепили. Знакомая машина остановилась перед воротами. Елена вяло вышла, приблизилась. Бекетов выскользнул из тени, кинулся к ней.
– Это я, не бойся! – Видел, как она отшатнулась. – Я ждал тебя, волновался.
Он хотел ее обнять, но она шарахнулась, отгородилась руками.
– Это я, Лена!
– Не подходи! Ты мерзкий и подлый!
– Лена, я тебе все объясню… Ты права… Я не мог тебе рассказать… Все оставалось в тайне…
– Ты поступил как мерзавец! Использовал меня, низко, гадко.
– Это было необходимо… Не ты и не я… Решалась судьба государства… Но теперь все кончилось. Мы свободны. Мы можем уехать.
Он попытался ее обнять, но она отшатнулась:
– Не подходи!.. Я тебя ненавижу!..
