– Мне хочется знать, – настаивал Белосельцев.
– Вы приехали вместе с высоким гостем. Нам бы не хотелось, чтобы поползли слухи, кривотолки. Наш город дорожит своей репутацией. Он на самом деле замышлялся как Город Солнца, воплощающий мечту Кампанеллы.
– И все-таки, что здесь происходит?
Ермаков жадно допил коктейль, хрустнул на зубах ломкой льдинкой, и глаза его, минуту назад мягкие и мечтательные, стали злыми и острыми.
– Вы были сегодня на старом казахском кладбище. И, должно быть, заметили наш спор с Мухтаром Макировым из-за стеклянного амулета, этого шаманского талисмана с рогами и козлиными копытами. Магический козел является Верховным Божеством этих пустынь, где похоронены воины Чингисхана и их потомки, к которым причисляет себя Мухтар. Он утверждает, что ведет свой род от Чингисхана, и этот амулет – его фамильная святыня… Я был против раскопок в районе кладбища, помня известный случай с разрушением мавзолея Тимура, после которого случилась Вторая мировая война. Но профессор, которого вы видели на раскопе, пользуясь поддержкой Академии наук и местного партийного руководства, начал копать могилы. Как я и предвидел, потревоженный дух великого завоевателя ожил и вышел наружу. Каждую ночь из могил выходит древнее войско и идет на город, желая его уничтожить. К этому войску присоединяются все казахи, работающие на атомной станции, опреснителе, в учреждениях и лабораториях города. Их возглавляет Мухтар Макиров. Мы, русские, каждую ночь даем им бой. Они хотят разрушить станцию, опреснитель, наши чудесные дома, чтобы снова сюда вернулись стада овец и козлов и восторжествовал Рогатый Дух. Мы несем большие потери. Держимся из последних сил. Сегодня ночью опять битва. Не знаю, чем она кончится. Теперь, извините, мне надо идти.
Он встал, сосредоточенный, исполненный стоицизма, и направился к выходу. И следом, покидая дансинг, оставляя своих подруг, двинулись молодые люди. Оркестранты, отложив свои инструменты, вынули из футляров от гитар и саксофонов автоматы и гранатометы. Белосельцев подумал, что пьян, а все вокруг – больная игра помутившегося разума. Бросился вслед Ермакову, желая убедиться, что это шутка и розыгрыш, вернуть его обратно в бар, чтобы продолжить увлекательную беседу. Но на улице Ермакова не было. Повсюду, из подъездов домов, из закоулков, из ночных скверов появлялись молчаливые, торопливые люди. Направлялись все в одну сторону – к атомной станции, к опреснителю.
Это казалось нелепым. Быть может, в такой увлекательной форме в городе проводились занятия по гражданской обороне. Или богатые на выдумки пионервожатые и военруки именно так обставляли военную игру «Зарница». Желая выяснить правду, Белосельцев, прячась в тени деревьев, двинулся по городу.
На улицах было пусто, будто и впрямь действовал комендантский час. Иногда встречались группы людей, напоминавшие патрули и дозоры. Суровые, молчаливые, облаченные в странную смесь камуфляжа со стрелецкими кафтанами. У некоторых в руках были охотничьи двустволки, у других бердыши, у третьих гранатометы. Луки причудливо сочетались с автоматами, солдатские каски с остроконечными шлемами. У одного плечистого мужчины в бархатном, отороченном соболями колпаке Белосельцев обнаружил казачью булаву и ружье для подводной охоты.
В некоторых местах улицу перегораживали баррикады, похожие на старинные засеки. Мешки с песком и амбразурами дополнялись отточенными кольями, рвами, в которых чернела жидкая, готовая в любой момент загореться, нефть. Защитники этих засек были вооружены огромными музейными секирами, рогатинами, самопалами, хотя кое-где в амбразурах торчали стволы пулеметов.
Все казалось бутафорией, театральной декорацией. Думалось, вот-вот появится грузовик с открытой платформой, на которой сияет аметистовый прожектор, пристроился оператор с камерой и маститый режиссер утомленно выговаривает ассистентам: «Больше, больше архаики!.. Еще дубль, ради Бога!..» Но режиссера не было. К баррикаде с погашенными огнями подкатывала легковая машина, у которой вместо прицепа тряслась короткоствольная бронзовая пушечка петровских времен.
Он вышел на окраину, где город резко обрывался и начиналась пустыня. Тьма дышала неостывшим жаром, пахло сухими камнями и раздавались странные, ноющие, унылые звуки, как если бы кто-то страдал и безответно жаловался в этой кромешной азиатской ночи. Так остывали скалы, источая тепло, сжимали свои каменные усталые мускулы.
То, что он узнал от Андрея Ермакова, подлежало проверке. Ну и хорош бы он был, если бы внес услышанное в агентурное донесение и направил Чекисту. А тот бы тихо рассмеялся: «Не все, что говорят наши источники, является информацией, Виктор Андреевич. Информация – это то, что может вас убить или, напротив, сделать Героем Советского Союза. Вам нужно отдохнуть».
Ему действительно нужно было отдохнуть. Но не раньше чем он убедится в полнейшем вздоре услышанного. «Перевязочные материалы… Сигнальные костры… Направление главного удара… Чушь несусветная», – раздраженно подумал Белосельцев, решив вернуться в отель, встать под прохладный душ, освободиться от хмеля и заснуть в чистой постели под нежный шелест кондиционера.
Внезапно в стороне бесшумно взорвался шар света, красный, мгновенно распустившийся, как вспыхивает ветошь, пропитанная бензином. Ночь отступила, и было видно, как мечутся тени, тревожа огонь, который становится все огромней и ярче. В отдалении, ближе к городу, опять полыхнуло, затрепетал ком красного пламени, его окружали беспокойные тени, что-то швыряли в костер, и он тянулся вверх языками. Третий огонь, на самой окраине, обозначил линию. «Направление главного удара…» – ошеломленно подумал Белосельцев. Мимо по грунтовой дороге, ошалело светя фарами, промчался мотоциклист, в огромных перчатках, в старой кирасе с примотанным пучком. Через минуту прокатил велосипедист, в форме гонщика, с луком через плечо. Следом галопом проскакала лошадь, всадник в форме десантника держал трепещущий смоляной факел. Далее торопливо процокал ишак, и в наезднике, мигавшем большим фонарем, Белосельцев узнал инженера, назвавшего роботов именами литературных героев. Все пролетели в одну сторону. Все несли в город тревожную весть.
Белосельцеву стало страшно. Это не был страх, пережитый им однажды в афганском ущелье, когда его окружал отряд моджахедов. Или в солончаках на юге Анголы, когда на заре летели черные, словно коршуны, вертолеты ЮАР, выпуская огненные клювы. Это был безымянный, реликтовый страх, живший от рождения в костях, сохранивший память о ящерах, огромных папоротниках, говорящих горах, покрытых глазами камнях. Этот страх исходил из самой пустыни.
Он услышал далекий гул, будто в горячей непроглядной тьме случился камнепад, и пустыня мерно, ровно проваливалась, увлекая в бездну каменные глыбы. Звук менялся, в нем появлялись хрусты, скрипы, как если бы работали огромные жернова, перемалывающие плиты песчаника, ненасытно сжирающие мертвый материк. Затем среди стуков, печальных завываний и рокотов возникло слабое свечение, словно вдалеке летело зеленоватое ночное облако, состоящее из мерцающих пылинок. И вдруг из этого облака, из стенаний, печального рева, костяного хруста отделились летучие огни. Приближались, налетали, опадая липкими яркими каплями. Дикие всадники в шкурах, в тюрбанах промчались мимо Белосельцева, держа в мускулистых руках факелы. Были видны их свирепые луновидные лица, мокрые конские бока, луки за спинами. Стучащие по пустыне наездники толкнули в глаза Белосельцеву жаркий воздух, пропитанный конским потом и горящей смолой. Вслед за всадниками, медленно, тягуче, словно черная лава из распавшихся глубин, стало возникать войско. Белосельцев, потрясенный, упав на трясущуюся гулкую землю, наблюдал фантастическое явление орды.
