Несколько раз Николай Николасвич останавливал свой лимузин, и они выходили. В первый раз это случилось, когда пророк зашел в продуктовый магазин и среди нарядных витрин, пластмассовых бутылок с цветными ядовитыми напитками закупил большое количество конфет в разнообразных обертках, указывая пальцем на горки помадок, соевых батончиков, шоколадок, искусственных трюфелей, чьи фантики были нарядные, словно елочные игрушки. Весь этот блестящий конфетный ворох он ссыпал в холщовую сумку, дал ее подержать Белосельцеву и долго, старательно мусолил деньги, расплачиваясь истертыми купюрами.
Другой раз они остановились у аптеки под зеленым крестом. Выстояли небольшую печальную очередь, поглядывающую на флакончики и пузырьки. Николай Николасвич сунул рецепт в стеклянное оконце, за которым сидела библейского вида жрица в белом колпаке. Жрица поставила на прилавок коричневый флакон с таинственной жидкостью, и Николай Николасвич молча и старательно выложил ей мятые деньги.
Третья остановка была сделана у рынка, накрытого, словно цирк, бетонным куполом. Николай Николасвич пошел по рядам, а Белосельцев остановился среди пьяных и сладких ароматов. Горы яблок, аккуратно возведенные пирамиды груш, прозрачные, источающие сиреневый свет виноградные гроздья. Мятый оранжевый урюк, коричневый изюм, смуглые грецкие орехи. Рассеченные на длинные доли, напоминающие египетские ладьи, желтые дыни. Алые, как хохочущий рот негра, влажные половинки арбузов, наполненные блестящими черными семенами. Все благоухало, отекало соком, манило и возбуждало. И повсюду за прилавками стояли крепкие черноусые азербайджанцы, плохо выбритые, с синей щетиной, дружные, наливающие из чайника горячий черный напиток, подносящие к усам отточенный ножичек с ломтиком красного арбуза. Они же, предприимчивые дети Кавказа, деловитые и уверенные, стояли у рыбных прилавков, на которых лежали золотистые остроносые осетры с колючими загривками и перламутровыми пластинчатыми жабрами, похожие на драконов. Серебряные льдистые семги с зубатыми хищными клювами излучали голубой свет зимнего утра. Горы розовеющих креветок, пересыпанных крошками льда, представляли в Москве бессчетных обитателей тепловодных глубин. Панцирные пупырчатые крабы, разложенные на холсте, раскрывали для дружеских объятий клешни. Черноусые торговцы, произнося ласковые слова на неведомом языке, зазывали покупателей.
Белосельцев двигался между прилавков, разглядывая кавказские лица с синей щетиной, мелькавшие среди цветочных рядов. Золотые зубы, смеющиеся среди темно-малиновых роз и белоснежных лилий. Наблюдал, как ловкие пальцы с серебряным перстнем сжимают мокрый ножик, отделяют пленки от бараньих ляжек, отслаивают жир от круглых семенников. Ставят поудобней отсеченную голову с круглыми рогами и высунутым, прикушенным языком. Он испытывал к этим людям неприязненное чувство поруганного шовинизма. Разрушив «империю зла», обглодав до костей Россию, нарыдавшись всласть над жертвами «русских оккупантов» в Баку, пылкое племя Кавказа не отпускает Россию. Передравшись с армянами за Карабах, растерзав русские погранзаставы и гарнизоны, передав бакинскую нефть американским компаниям, торговцы Гянджи и Шуши вторглись в Москву сплоченной миллионной ордой. Захватили рынки, оттеснили с прилавков старушек с их грибами и клюквой. Яростно, жадно торгуют, скупают дома и квартиры, земли и фермы, картины и драгоценности. Держат рестораны и казино, захватывают власть в префектурах. Отмытые и выбритые после рынков, в дорогих костюмах и галстуках сидят в застольях, демонстрируя среди русских печалей кавказское жизнелюбие и достаток.
Работая на Кавказе в последние месяцы своего пребывания в разведке, Белосельцев помнил, как в районе Гянджи был пойман русский майор, забит до полусмерти, вложен в старый баллон от КамАЗа. Когда подоспел на «бэтээре» взвод десантников, среди черной зловонной резины торчали только обгорелые кости майора да скалился белый череп. Белосельцев отыскал Николая Николасвича в дальнем углу рынка, когда тот прятал баночку меда, купленную у тихого старичка.
– Теперь и белки сыты, и пчелки здравы, – произнес Николай Николасвич, удовлетворенный сделанными покупками. – Теперь и мы в силе, и Бог в славе! – добавил он, увлекая Белосельцева к своему экипажу. И опять, усаживаясь на затертое сиденье нелепого автомобиля, вдыхая запах прелых фруктов, бензиновый ветер, дым невидимого шашлыка, Белосельцев, как наваждение, уловил мимолетный аромат женских духов, словно пролетела бабочка, оставляя душистый след. Они въехали в Печатники, в монотонную серо-белую застройку, напоминавшую не затейливые печатные пряники, а сухие, поставленные под разными углами галеты. Покрутили по бестолковым улицам и вдруг оказались на берегу Москвы-реки, среди откосов, подъемных кранов, полузатопленных барок. У самого берега, на пустыре, стояли гаражи, и машина Николая Николасвича остановилась перед одним из них, с открытой дверью и горящей в глубине лампой. – Бомбардировщики, которые без бомб, суть истребители. А остальные не значатся, – непонятно изъяснился Николай Николасвич и покинул машину.
Из гаража вышел худощавый подросток в косынке, прижимающей к голове белесые волосы, с измазанными руками, которые отирал масленой ветошью, с яркой гагаринской улыбкой, с гагаринскими же чуть поднятыми вверх уголками губ. – Долго добирался, дядя Коля! Клиента привез? – смело, как на равного, посмотрел на Белосельцева. – Я передние подвески поменял. Будешь, нет, проверять? – Он кивнул в глубь гаража, где под лампой, с поднятым капотом стояла «Волга», туманился железный воздух, смутно различались полки с инструментами, газовые баллоны, верстаки и табуретки. – Давай загоню твой «Гастелло»! – Он ловко поместился в машине и въехал на ней в гараж, заслонив стоящую на яме «Волгу». Внезапно из гаража, из-под земли, из-за чахлых кустов, казалось, даже с веток облезлого дерева, посыпались, выбежали, выскочили ребятишки. Множество, с целый десяток, маленькие девочки и мальчики, смешно, разношерстно одетые, в поношенных курточках, в драных брюках, в линялых, не по росту длинных платьях. Чумазые, глазастые, шумно обступили Николая Николасвича. Стали хватать его за полы пиджака, теребили за руки, подскакивали, норовили вскарабкаться на него. Были похожи на белок, цепко прыгающих, цокающих, верещащих. Это сходство еще увеличилось, когда Николай Николасвич достал кошелку и стал выкладывать на перепачканные детские ладони купленные конфеты. Маленькие грязные пальцы цепко хватали сласти, почти вырывали, прятали в карманы. Тут же разворачивали нарядные фантики, раскрывали серебряные бумажки. Набивали конфетами рот, вырывали их друг у друга, роняли, ползали по земле. Визжали, ссорились, снова лезли к Николаю Николасвичу. Так белки хватают грибы и орехи, прячут в дупла, насаживают на острые лесные сучки. Николай Николасвич улыбался блаженно, расставив руки, словно накрывал детей покровом, защищая от опасности в момент, когда они лакомились, пачкаясь шоколадом.
– Опять все деньги потратил, – произнес юноша в косынке, обращаясь к Белосельцеву без осуждения, но с легкой усмешкой, словно извинял Николая Николасвича за его слабость. – Каждый раз пенсию на конфеты просаживает.
– А у меня «Арахис»! – вертела конфетой черноглазая, смуглая девочка, чьи коричневые золотистые глаза были обведены синеватой тенью. – У меня «Арахис», «Арахис»!..
