Командный пункт напоминал бригаду хирургов, готовых приступить к операции.
Белосельцев смотрел на худое лицо генерала, на его седые виски, и этот безымянный генерал, кочуя из века в век, был исполнителем закономерности живой природы, когда одна часть жизни соскабливала с планеты другую, вытравляя ее огнем и железом. Он видел это бесстрастное, без типических черт лицо в афганских предгорьях, ангольских пустынях, никарагуанских субтропиках, в каменистых холмах Эфиопии, в липких джунглях Камбоджи, в оливковых рощах долины Бекаа. Теперь это бесстрастное лицо, одинаковое в римских легионах и наполеоновских армиях, появилось здесь, на юге российской земли, готовясь стереть с земли два мятежных дагестанских села.
Голоса офицеров умолкли, и все глаза устремились на генерала. Тот смотрел в бинокль на тропку, где, увеличенное оптикой, двигалось стадо овец, пастушок в красной шапочке помахивал гибкой тростью. Генерал отвел бинокль, коснулся карты, на которую начальник штаба, опасаясь порывов ветра, положил дополнительный камень. Белосельцев не расслышал слов генерала и только по движению губ угадал – «авиация». Теперь все смотрели на авиационного наводчика, который сорванным голосом торопил летящие вдалеке самолеты:
– Я «Кобальт»!.. Эшелоны две тысячи!.. Цели «два ноля шесть», «два ноля девять», «два ноля три»… Фугасных и фугасно-осколочных… Четыре ракеты… Видимость… Как понял меня, «Сто четвертый»!..
Белосельцев всматривался в туманную синеву, где от напряжения глаз начинало расцветать прозрачное сияние. Из сияния бесшумно полетели белые клубочки на тонких стебельках. Повисли, удлиняясь, превращаясь в седые кудряшки. Казалось, незримый мудрец пишет в синеве арабскую надпись. В завитках и кудельках, образованных инфракрасными имитаторами целей, возник металлический режущий звук. Искра самолета мчалась к земле, и под ней возникали черные взрывы. В небе появилась белая арабская вязь, словно кто-то писал божественную суру Корана.
«Зачем мне все это видеть?» – вопрошал в тоске Белосельцев, чувствуя себя насильно приведенным на этот склон, куда поставили его как свидетеля и заставили неотрывно смотреть.
Под клетчатой сеткой шло гоношение. Громче всех звучал надтреснутый голос начальника артиллерии, обнажавшего при выкриках желтые зубы:
– Я «Гранит»!.. Двум батареям «тюльпанов»!.. Цели «сто три – ноль четыре», «сто шесть – ноль один»… Фугасными, залпом… Огонь!..
За горой полыхнуло. Батарея «ураганов» посылала заряды на склоны, где в пещерах укрылись пулеметы чеченцев. Седые вершины ломались. С них сползал камнепад, дымно стекала лавина. Сдирала сады, прокатывала по полям гранитные глыбы, роняя на крыши домов горящие метеориты.
«Что мне делать?» – тоскуя, вопрошал Белосельцев.
Подойти и тяжелым кремнем ударить в висок генерала. Пробежать по траншее, вырвать из рук бинокли, разодрать военную карту. Острым ножом перерезать жгуты проводов. Страстной молитвой вызвать песчаную бурю, чтоб она запорошила глаза офицерам. Начальник химических войск, маленький и красивый, наводил на цели тяжелые огнеметы:
– Я «Фагот»!.. Цель «два – полсотни – один»!.. Дистанция две тысячи метров!.. Ебни ее, Петров, хорошенько!..
Казалось, привстал на уродливых лапах притаившийся в горах динозавр. Раздвоенным красным языком быстро лизнул селенье. И там, где коснулся язык, лопнул огненный кокон, образовалась серая лысина, унося с земли часть селенья вместе с садами, домами, мечетями.
Белосельцев смотрел без сил. Так Избранник двигался к власти, и он, Белосельцев, способствовал его продвижению. Уничтожал голубую планету.
Огневой удар прекратился. Селенье казалось горящей грудой тряпья, из которой сочилась к небу серая муть. Генерал рассматривал карту с пораженными целями, к которым начальник штаба прикладывал прозрачную линейку.
– «Сто седьмой», я «Глыба»! – Генерал приблизил губы к горлышку рации, отдавая приказ на штурм. – Начинай, «Сто седьмой»!.. «Сто девятый», я «Глыба»!.. Начинай, «Сто девятый»… «Гора», «Гора», я «Глыба»!.. Выводи на рубеж «коробки»!..
И снова офицеры оторвались от стенок траншеи, приникли к телефонам и рациям. Наполнили туманный солнечный воздух хрипами, кашлями, гневными криками, толкая вперед штурмовые группы, выпихивая их из укрытий на пустое пространство, по которому хлестал свинец, катились взрывы гранат. Белосельцев лежал за окопом, прижав к глазам тяжелый бинокль. Слушал бой, угадывая его эпизоды по искаженным офицерским лицам.
– Где твои «коробки», Тимоня!.. У меня два «двухсотых»!.. Херачь по синей постройке!.. Оттуда снайпер ебашит!..
Солдаты преодолевали пустынный выгон, отделявший село от дороги. Бежали змейкой, рушились на теплую землю. Вжимались лицами в овечий помет, в выгоревшую траву и колючки. Пулеметы чеченцев чертили пыльные линии, искали на пустоши пятнистые бугорки, которые при попадании вскидывали руки. Раненный в плечо лейтенант орал в рацию, материл танкистов, покуда из укрытия не вылез тяжелый танк, сломал две яблони и прямой наводкой ударил в синий дом, сметая с фундамента легкие щепки. Из пушки сочился дым, солдаты бежали по выгону, лейтенант, теряя сознание, шептал в молчащую рацию:
– Херачь их, Тимоня, родной…
Бой за опорный пункт. На солнечной улице, мертвый, лежит ваххабит. В черной бороде открытый окровавленный рот. В грязном кулаке автомат. Пуля русского снайпера прошила горло навылет.
– Мужики, огонька одолжите!.. Без вас ни хуя не пройти!..
Танк в упор стреляет в зеленый забор, в узорные жестяные ворота. Снаряд прошибает брешь, с воем уходит в сад, сокрушая старые груши. Солдаты ныряют в дым. Бегут на подворье, кидают гранаты в открытые двери сарая, в окна горящего дома. Из сарая вместе с куриными перьями несется рев побитой скотины.
– «Второй», не могу подняться!.. С мечети меня прижимают!.. Бей по вышке, по кумполу!.. «Аллах акбар», говорю!..
Гаубица с третьего выстрела ломает минарет, гасит пулеметную точку. Рукопашная схватка в мечети. Синеглазый, белокурый чеченец всаживает очередь в бегущего сержанта спецназа. Тот в паденье, с продырявленным животом, мечет десантный нож, втыкает чеченцу в глаз. Косматый ваххабит сгребает по-медвежьи солдата, ломает его хрупкие кости. Офицер в тельняшке всаживает ему штык под лопатку, отрывает от узорного пола. Мулла за резной колонной стреляет из пистолета в солдата, дырявит ему лицо. Другой солдат страшным ударом приклада сбивает на пол муллу, молотит прикладом в голову, покуда из трещин черепа не хлынула красная гуща. Цветные осколки стекол, разбросанные молельные коврики, одинокая, с малиновой начинкой, калоша.
– Спасибо, «Второй»!.. За мной пачка «Мальборо»!.. «Аллах акбар», говорю!..
Белосельцев в бинокль не различал людей, не видел перемещение танков. Увеличенные линзами, лопались взрывы. В рациях клокотали слова, словно хрипы в перерезанном горле. Возникала безумная мысль – спуститься в долину, погрузиться в дымы и разрывы, встать посреди села между воюющими сторонами. Раскрыть перекрестием руки, не пуская танки, останавливая стрельбу пулеметов, возвращая вспять атакующие цепи солдат. Чтобы бойня прекратилась, люди очнулись, положили на землю оружие. Молча спустились к ручью и омыли свои избитые руки, залепленные кровью и гноем глаза. Но мысль была нелепой и дикой.
