– Что я говорила!.. Вот кто нас встретил!.. Сказал заветное слово!..
Перед ними выпукло, ослепительно открылось поле, словно здесь, среди колючих метелей, солнечной белой поземки чувствовалась кривизна Земли. Они шли по насту, оставляя тонкие, как стрекозиное крыло, полоски, наезжая синими и зелеными лыжами на торчащие из-под снега чертополохи. Из мертвых соцветий вылетали пушистые семена, исчезали в серебряном вихре, становились частью метели. Посреди поля чернел стог клевера, сухой, волокнистый, хранящий в своей сердцевине запахи лета, изрытый мышами, теплый и солнечный в глубине. Они сняли лыжи, улеглись на стог, погрузились в его упругое шуршание, в запахи иссохших стеблей. Сквозь закрытые веки он видел ровный алый цвет своей жизни. Стоило чуть приоткрыть глаза, как ресницы превращали солнце в размытый радужный крест. Ресницы сжимались, и крест становился павлиньим пером, огненной, с перламутровым хвостом кометой. Глаза ее были закрыты. Розовые губы дышали. Казалось, она пьет это сверкание, студеную синеву, огненный, с радужными лепестками подсолнух. Он наклонился над ней, загораживая солнце. Она не открыла глаза. И он поцеловал ее в мягкие душистые губы, слабо ответившие на его поцелуй.
– Еще, – сказала она, не открывая глаз.
Шли через поле молча, пораженные случившимся. Его губам в метели было горячо и чудесно.
За полем открылось Бужарово, деревня с дымящими избами, разрушенной, черноголовой церковью, снежным откосом, под которым, не замерзшая, в темных блестках солнца, текла Истра. Оставили лыжи на скользком крылечке. Обмахнули снег огрызком березовой метелки. Прошли сквозь холодные сенцы, и тетя Поля ахнула, увидев их на пороге своей низкой натопленной избы.
– Ба!.. Толюха!.. – хлопнула в пухлые ладошки. – Большущий!.. Под матицу вырос!.. Это кто ж с тобой?.. Жена?..
И мгновенно опьянев от тепла, знакомого вкусного запаха деревенской избы, в которой пахло углями, керосином, пахучим цветком на окне, старыми полушубками, сундуками, набитыми с лета сенниками, радостно узнавая застекленный образ в углу с бумажной розой, полосатый половик с сонным раскормленным котом, он не ответил на ее вопрос, а только сказал:
– Прими нас… Переночуем, если позволишь…
Захлопотала, завозилась сковородками, мисками. Поставила на стол квашеную капусту с кристалликами льда. Остро пахнущие огурцы с кистью укропа и квелым листом смородины. Они извлекали из сумки московские гостинцы – колбасу, сласти, бутылку красного вина, и тетя Поля, молодо блеснув на бутылку глазами, достала из шкафчика три старинных, дутых лафитника.
– Со свиданием… Спасибо, не забываете…
Тетя Поля потянула к середине стола рюмочку, полную красной наливки. Они чокнулись, выпили сладкую, пьяно-душистую гущу. И сидя за трапезой, слушая рассказ тети Поли о старых деревенских знакомых – кто жив, кто помер, кто съехал в город, глядя на свою ненаглядную, сидящую у застывшего, в ледяных зарослях окна, он вдруг подумал ясно: она, Валя, будет его женой. И она это тоже знает, смотрит на него немигающими серо-зелеными глазами.
Он вдруг почувствовал сладкое оцепенение, словно его опоили сонным зельем или черный, с малахитовыми глазами, кот Баюн, лежащий на цветастом половике, напустил на него сонные чары. Неодолимо, после мороза, выпитой чарки, вкусной деревенской еды, ему захотелось спать. Улыбаясь, глядя слипающимися глазами на беленую, дышащую теплом печь, он сказал:
– Немного подремлю, вы позволите?.. – И уже почти засыпая, полез на лежанку, на теплую глину, поверх которой были накиданы старые пальтушки, ветошь, забытая, ссохшаяся шкурка кролика, качались у потолка сухие пучки зверобоя.
Сон его был сладкий, обморочный, повторявший недавнее путешествие, солнечные поляны, лисицу, клеверный стог, гуляющие по полям далекие серебряные метели, и в этом сне была она, невидимая, любимая, чье присутствие он ощущал как окружавшее его тепло, бывшее в нем и вокруг.
Проснулся, когда за окнами было темно, горела лампа под матерчатым оранжевым абажуром, и под лампой, разбросав по столу колоду карт, сидели тетя Поля и Валя. Щадя его сон, говорили негромкими голосами.
– Просыпайся, Толюха!.. Проспишь второе Пришествие!.. – тетя Поля звала его с печи, и он, легкий, бодрый, соскользнул на половицы толстыми шерстяными носками. Уселся под абажуром, принимая участие в их игре. Она, его милая, сдавала карты, старательно, неумело отделяя от колоды клетчатые лепестки. Он любил ее пальцы, ее сосредоточенную морщинку среди пушистых бровей, шевелящиеся губы, ведущие счет картам. Играя в бесхитростного «дурачка», глядя на разноцветных дам, королей и валетов, на черную и алую масть, напоминавшую огненные и угольно-темные ростки, проросшие на маленьких грядках, он верил, что в этих картах указана их будущая судьба, ожидавшие их перепутья, огорчения, опасности, великие искушения и непрерывная, сопутствующая им любовь.
– Опять ты дурачок, Толюха!.. – по-детски радуясь, смеялась тетя Поля, сбрасывая последние две шестерки. – А на дурачках воду возят!.. Поди-ка ты на колонку, принеси ведерко!.. Самовар поставим!..
Они накинули телогрейки, подхватили пустое ведро, вышли на звонкое хрустнувшее крыльцо, под звезды. Дорога пусто синела среди темных домов. Звезды горели над крышами, над черными коньками, разноцветными ворохами сыпались за гору, переливались, шевелились, живые, дышащие. Чугунная колонка обжигала. Наледь под ней тускло синела. Он подвесил ведро на стертый роговидный выступ, нажал рукоять, и шумная, шипящая, словно газированная, струя забила в звонкое, глохнувшее от тяжести ведро. Он снял ведро, поставил на снег, согревая дыханием замерзшие руки.
– Смотри-ка, ведро-то какое!.. – Она наклонилась к черному глянцевитому овалу, в котором успокоилась вода и сверкали отраженные звезды. Ведро было полно звезд, словно они излились из чугунной колонки. Не только небо было в драгоценном сверкании, но звезды, пойманные, наполняли ведро, чуть слышно звенели, ударяясь о жестяные края.
Он смотрел на высокие, в морозной ночи, соцветия, уронившие в ведро свой драгоценный блеск. На ее лицо, склоненное к мерцающей черной воде, словно она пила этот холод и ледяное сверканье. Осторожно взялся за дужку. Она ему помогала. Стараясь не расплескать тяжелую драгоценную ношу, шли по хрустящей дороге. И ему казалось, что эту ношу небесную они, рука об руку, будут нести всю жизнь.
Пили чай из большого пузатого самовара, украшенного гербами, медалями, названиями старинных купеческих домов. Тетка Поля брала на зубок вкусную московскую конфету, бережно откладывала фантик, пускала из рогатого крана пузырящуюся струю кипятка. Он оглядывал убранство избы, с детства знакомое, неизменное: с тусклым облезшим зеркалом, фотографиями в большой деревянной раме, где двигался от рождений и свадеб к погребениям, и поминкам огромный крестьянский род, истаявший в войнах и революциях. Дорожил тем, что и она, его суженая, видит эту заповедную избу с коричневым потолком, в который ввинчено железное кольцо от зыбки. Белую печь, на которой от лунного света ложились кружевные тени шиповника, тревожа его своими прозрачными зарослями. Старый тяжелый сундук, где в лежалых отсырелых материях тетя Поля сберегала свое блеклое подвенечное платье, и там, свернутый бережно, ждал ее смертного часа темный погребальный наряд.
