– Как же вам удалось выжить? Ладожский тяжело вздохнул.
– Знаете, душенька, когда встает вопрос о жизни, делаешься
очень изобретательным. Начнем с того, что я еврей. А фашисты убивали людей моей
национальности сразу. Но когда нас привезли в Горнгольц, офицер, проводивший
селекцию, воскликнул по-немецки: «Надо же, у этого русского наше имя Герман!»
Хоть Ладожский и был совсем ребенком, он живо смекнул, что
судьба посылает ему шанс на спасение. К тому же паренек совершенно не походил
на еврея, вернее, на тот образ иудея, который создали себе гитлеровцы. В их
понимании потомок Моисея должен быть черноволос, кареглаз, смуглолиц и иметь
большой горбатый нос. А Герман был тоненьким мальчиком с копной белокурых,
абсолютно прямых волос, голубыми глазами и аккуратным носом с россыпью
веснушек.
– Моя бабушка была из Берлина, – быстро, на хорошем немецком
соврал мальчишка, – она научила меня родному языку и попросила назвать внука в
честь своего отца.
Гитлеровец удивленно вскинул брови.
– Всем стоять смирно, – сказал офицер и ушел в домик, где
помещалась администрация.
Герман замер на солнцепеке, чувствуя, как по спине горячими
струйками льется пот. У него было две любимых бабушки: Сара Моисеевна и Юдифь
Соломоновна. Первая, мамина мама, обожала оперу, в особенности «Пиковую даму»,
и, когда дочь родила сына, потребовала, чтобы его назвали Германом, но с одним
"н". Юдифь Соломоновна же хотела дать мальчику имя Абрам, в честь
своего умершего мужа. В результате долгих, кровопролитных баталий победила Сара
Моисеевна. Юдифь Соломоновна разобиделась, хлопнула дверью и почти десять лет
не разговаривала с Сарой. Приходившего в гости внука она упорно звала Абрамом.
А Герману, честно говоря, было все равно, на что откликаться.
Но сейчас, отведенный в сторону от основной массы прибывших
в Горнгольц людей, он истово молился всем известным богам, повторяя про себя:
– Милая бабушка, спасибо, что ты настояла на своем и не
разрешила вписать в метрику имя Абрам.
А еще он тихо радовался тому, что в школе не прогуливал
уроки «дойча», а старательно зубрил грамматику.
Наконец из домика вышел офицер, но не один, а с другим
фашистом, более пожилым.
– Значит, твоя мать немка? – поинтересовался второй
гитлеровец.
– Обрусевшая, – быстро затараторил Герман, – отца моего
звали Наумо, он украинец. Наумо Ладожский.
– Какая фамилия у твоей матери? – резко спросил первый
офицер.
– Миллер, – не растерялся Герман, – Анна Миллер, в
замужестве Ладожская.
Офицеры переглянулись.
– Ступай в контору, – велел пожилой.
Очевидно, немцы не знали, как поступить, потому что они
заперли паренька в кладовой, но предварительно сводили его в туалет – не в
домик, расположенный у изгороди, а в санузел для немцев с чистейшим унитазом. А
еще ему дали чашку какао и кусок восхитительного белого хлеба.
Наутро Германа выпустили и отвели к другому мужчине,
кряжистому мужику, похожему на сельского тракториста.
– Значит, ты почти немецкий мальчик? – без тени улыбки
поинтересовалось начальство.
Герман кивнул.
– Одних слов мало, – усмехнулся «крестьянин», – нужны
доказательства, документы.
– У меня их нет, – пробормотал Герман и замолчал.
«Тракторист», не мигая, смотрел на пацана, и вдруг того осенило:
– Могу исполнить песенку, которую бабушка пела мне на ночь.
Это старинная мелодия, ее знают только настоящие немцы!
– Давай, – крякнул дядька.
Герман затянул:
– Schlaf, mein lieber, schlaf, dein Vater… <"Спи,
мой дорогой, спи, твой отец…" (далее – «пасет овец, мать стирает белье…»)
– старинная немецкая колыбельная песня.>.
Лицо начальника разгладилось. Он подождал, пока подросток
закончит петь, и сказал:
– Хорошо, назначаю тебя помощником санитара. Жить будешь в
бараке "Б", питаться станешь вместе с капо, все-таки в тебе течет
арийская кровь, правда, сильно испорченная украинской.
На мягких ногах Герман пошел в барак. В его школе
преподавала иностранный язык настоящая немка. Роза Леопольдовна, приехавшая в
свое время в СССР по линии Коминтерна. Отчего ее не расстреляли в 37-м, было
непонятно, но иногда дама, наклонив голову с круто завитыми кудряшками, пела
ученикам песни своего детства и юности. Дети беззлобно подсмеивались над Розой
Леопольдовной. Ну взбредет же ей в ум развлекать их, совсем уже взрослых, таким
образом. Но песни слушали и даже, от постоянного повторения, запомнили слова.
Герман тоже прихихикивал на уроках, и вот теперь вышло, что полубезумная Роза
Леопольдовна спасла ему жизнь.
Что пришлось пережить мальчику, почти ребенку, убиравшему в
операционных и палатах, трудно описать словами. Герман старался, как мог,
облегчить страдания несчастных «кроликов» – так называли немцы людей, на
которых проводились опыты. По ночам, когда капо и доктора спали, мальчик
утаскивал на кухне батон белого хлеба и угощал самых слабых. Люди хватали его и
лихорадочно шептали:
– Слышь, парень, таблеточку анальгина раздобудь? Помоги! Но
лекарства трогать Герман боялся. Во-первых, все они были на строгом учете, а
во-вторых, шкафы хорошо запирались, поэтому единственное, что мог сделать
мальчик для несчастных, – это изредка подсунуть ломоть булки да дать воды. А
еще он очень боялся оказаться в бараке в качестве подопытного. Но, очевидно,
немцы и впрямь посчитали его за своего. Потому что краткие указания «вымой пол»
или «простерилязуй инструменты» раздавали ему на немецком языке. Правда, в свой
туалет не пускали, и ел Герман вместе с капо, питался он намного лучше, чем
заключенные, но не ходил в офицерскую столовую.
Гром грянул в апреле сорок пятого. Первого числа среди новых
заключенных оказался мальчик, чем-то похожий на Германа, пятнадцатилетний поляк
Янек. Вечером ему отрезали ногу, и, прокричав до утра, паренек скончался. А
второго апреля на стол положили Германа. У врачей родилась идея проверить,
влияет ли национальность пациента на процесс выздоровления.
– Мальчишки здорово похожи, – радовался один из хирургов, –
получится почти чистый эксперимент!
Неизвестно, в чем тут было дело, может, Герман, питавшийся
лучше других несчастных, оказался более крепким, или его организм изначально
был крепче, чем у несчастного Янека, но Герман выжил, а к восемнадцатому числу
даже сумел встать.
