– Возьмут, – уверял он ее и был почти уверен, что станет приходить сюда, к этой деревянной школе, ждать, когда загремит колокольчик, и она, его Катя, окруженная ребятишками, появится на крыльце.
Они увидели церковь, многогранный сруб с высоким тесовым шатром. Церковь была огромная и ветхая, наполненная гулкой ветреной пустотой. Дерево седое, пористое, изъеденное солью, влагой, покрытое пятнами разноцветных лишайников. Двери были затворены и заперты на ржавый замок. Высокий крест, летящий среди облаков, наклонился и, казалось, падал. Своими рубленными боками, высоким, как парус, шатром церковь походила на корабль, приставший в песчаному берегу.
– Вызовем сюда отца Владимира, – улыбнулась Катя. – Ты ему станешь помогать. Изучишь каноны, будете окормлять народ.
Это с улыбкой произнесенное слово казалось Хлопьянову возможным. Вслед за отцом Владимиром он входит в вечерний храм, помогает ему облачиться в тяжелые ризы, подает кадило с углем. Церковь наполняется смиренным людом. Зажигают тонкие свечи, молятся старинным образам. И среди молящихся, в светлом платке, со свечой, его Катя.
Вышли за село, к рыжим откосам, на которых безмолвно стояли золотые леса. В стороне от дороги раскинулось кладбище, опрятное, зеленое, обнесенное изгородью, наполненное разноцветным крестами. Красные, синие, голубые, они были похожи на птиц, стоящих на одной ноге, отдыхающих после долгого перелета. Вспугни их, и они всей стаей взлетят и, покрикивая, потянутся многоцветным клином по небу.
Они отворили кладбищенскую калитку, зашли внутрь. Под крестами, в мокрой траве кое-где блестели стаканчики, истлевали веночки бумажных цветов. На крашеных досках они читали имена, – Заборщиковы, Преданниковы, Иконниковы. И в этих письменах, среди недвижных перекрестий мерещились мужские и женские лица, спокойные, задумчивые, взиравшие на пришельцев.
– Вот бы здесь кончить дни! – неожиданно вырвалось у Хлопьянова. – Не в больнице под капельницей, не в застенке под пыткой, не в подворотне от удара кастета, а на лавке, под деревенской иконой! И чтоб здесь положили! – он испытал к этим усопшим неведомым людям благодарность за то, что пустили в свою ограду, окружили белыми и красными крестами, позволили присесть на зеленый холмик.
Ему показалось возможным, желанным прожить остаток отпущенных дней среди этих лесов у моря, под низким серебряным небом, в неслышных, невидимых миру трудах. Умереть, превратиться в деревянный крашеный крест, в зеленый травяной бугорок с блестящим граненым стаканчиком.
Ему показалось, что мысли его услышаны, желание его будет исполнено. Его здесь примут. Кто-то невидимый, сквозь золотистую дымку, смотрел на него из соседнего леса, обещал исполнить желание.
Они прошли редкий ельник. Деревья, увешанные мхами, были полуживые, с черными изглоданными суками, омертвелыми колючими вершинами. Казалось, на елки набрасываются время от времени жестокие силы, секут, ломают, наклоняют все в одну сторону, – таким был ветер, прилетающий от близкого полюса.
По мшистой тропке, среди глянцевитых красных листьев брусники, перевалили холм и оказались у моря. Ровное, белое, с блуждающими переливами света, под прозрачным, падающим с неба шатром, в котором мелькали птицы, лучи, бессчетные отблески, море накатывалось стеклянными языками на влажную отмель. Изумленные, восхищенные, они торопились на его холодный свет. Остановились на песке у плоских набегающих волн.
– Вот теперь мы пришли, – сказала она. – Теперь я тебя привела!
На отмели глянцевито блестели выброшенные ржавые водоросли, – огромные кудрявые ленты, маслянистые разорванные на ломти полушария, сочные, пахнущие йодом лапчатые листья. У воды бегали юркие серые кулички, длиннохвостые, круглые, похожие на черпачки. Подбегали к водорослям, долбили их острыми клювиками, не пугаясь людей, бежали дальше. Крикливые чайки разевали красные рты, нацеливали иглообразные клювы, пикировали на пришельцев, оглядывая их маленькими злыми глазами. С тонким воплем, опустив красные перепончатые ноги, пегая незнакомая птица сделала над ними крюк, полетела прочь в открытое море, словно несла кому-то весть о прибывших. В удалении от берега плыла, ныряла, вновь выныривала стая черных уток, – заволновались, превратились в пенные буруны, в белый хлопающий крыльями клин, взлетели и пропали среди света и блеска. Огромный шатер лучей выпадал из неба, застыл над морем, накрывал свое стеклянное отражение. Соединял тучи и воды, невидимых рыб и мелькающих птиц.
– Дальше нет земли, только море. Вот куда я тебя привела!
Был прилив. Море наступало, подбирало обратно в воду курчавые водоросли, слизывало мелкие лужицы, в которых шевелились розовые морские звезды, сновали мелкие пульсирующие рачки, метались полупрозрачные пятнистые рыбешки.
Она зачерпнула горстку воды. В ее ладони, в прозрачной влаге металось крохотное морское существо. Она выплеснула его в море, и оно слилось с сияющей бесконечностью, навеки пропало из глаз. Он обнял ее, стоя у самой воды, прижался к ее розовой холодной щеке, поцеловал в теплые губы.
Они вернулись в село. Хозяин посреди двора стучал молотком, вшивал в бортовину лодки белую маслянистую доску. Хлопьянов видел его небритое широкое лицо, нацеленные синие глаза, черный смоляной кулак, блестящий гвоздь, уходящий в твердое дерево. Другой конец доски качался на весу. Михаил неловко пытался прижать его локтем. Хлопьянов уловил этот жест, перехватил доску, прижал ее гибкий конец к рубленой, сочной, как кочерыжка, поперечине, и хозяин, поблагодарив одними глазами, вогнул гвоздь по шляпку, постучал молотком, извлекая из лодки гулкие звуки, – из длинного елового киля, из упругих ребер, из выгнутых бортовин.
– Сошьем карбас, будем смолить, – сказал Михаил. – А то старая ладья латана-перелатана! – и он кивнул на реку, где темнели бани, блестела вода, и, стуча мотором, окруженная пеной, шла лодка с одиноким рулевым на корме.
– Давай помогу, – сказал Хлопьянов, беря гибкую доску, прилипая пальцами к золотистой, выступившей из сука смоле.
Михаил перехватил конец, приладил, прижал к боковине. Придавил огромным пальцем с черным ломаным ногтем. Вогнал пружинящий гвоздь по самую шляпку. Хлопьянов с наслаждением ощутил проникновение заостренного железа в древесную ткань.
Они работали вдвоем, стучали, строгали, крошили стружкой. Хлопьянов сдирал рубанком серую повитель, открывая в доске белые гладкие волокна. Пахло смолой, дымом. Ветер бросал в глаза растрепанные волосы. Близко, за селом, стояли студеные осенние леса, сияли холодные воды. И он испытывал небывалое наслаждение, радостный ток крови в упругих горячих мускулах.
Ему была радостна эта простая работа, из бесхитростных приемов и навыков, направленная на очевидные пользу и благо, по которым так истосковалась душа, так соскучились руки, нуждавшиеся в полезных усилиях. Он помогал человеку, который пустил его в свой дом, не расспрашивая раскрыл перед ним двери, и теперь, помогая ему, Хлопьянов испытывал благодарность. Любил обветренное, в рыжей щетине лицо, руки, изрезанные бичевой и рыбьими плавниками, пропитанные смолой и рыбьим соком. Хлопьянов не знал о нем ничего, не успел рассказать о себе, но уже сдружился с ним в этой нехитрой работе, она их сближала теснее всех откровенных бесед.
