«Все это запомнить, понять, – думал Хлопьянов, слыша частые звонкие плески, ловя горячим лицом холодные брызги, вылетавшие из-под весел. – В этом теперь моя жизнь и работа».
Макарыч правил веслами, выгибая их, зажигая на воде стеклянные брошки, закручивая голубые воронки. Кондрата по-птичьи вытягивал шею, уперев клееный сапог в днище, где валялся деревянный черпак и почернелая, пропитанная рыбьим жиром колотушка.
«Все это важно… Черпак… Колотушка… И как он сидит, навалившись боком на борт, небрежно и ловко… Высматривает что-то, зоркий, красивый…» – думал Хлопьянов, любуясь Кондрашей, который здесь, в лодке, среди плещущей воды и впрямь был красив и ловок. Его бледные рыжие вихры, худой кадык, маленькие синие глазки, – все было гармонично, создано для этого холодного моря, надежного грубого карбаса, невидимой в глубине добычи.
Хлопьянов жадно наблюдал и старался запомнить, – и летящую в стороне утку, и синий завиток от весла, и дырку на вязаном свитере Макарыча, – словно все это ему пригодится, он вспомнит об этом в минуту опасности, и этим воспоминанием будет спасен.
Сквозь плеск и сверкание он вдруг увидел на воде белую череду. Словно опустилась вереница чаек. Волны качают стаю, птицы плывут одна за другой, появляясь и пропадая в волнах. Черный тяжелый карбас надвигался на эту легкую хрупкую череду, готовый ее спугнуть. Но птицы не улетали, плыли одна задругой, белобокие, легкие, серебристые. Хлопьянов вдруг понял, что не птицы, а поплавки, их белый пунктир дрожал на воде, словно кто-то, пролетая, просыпал их на нежную голубизну. Вытянутые все в одну сторону, они отмечали направление этого исчезнувшего полета. Хлопьянов посмотрел в небо, ожидая увидеть там отлетающее полупрозрачное существо, засевающее море белыми легкими семенами.
– Табань правым! – Кондрата прикрикнул на Макарыча, хватая из-под лавки палку с железным крюком, нацелился за борт. Карбас разворачивался среди разводов и синих водоворотов, надвинулся выпуклым бортом на поплавки, и Кондрата, сунув крюк в море, цепко поддел канат с поплавками, оторвал его от воды. Солнечно, ярко сверкнула водяная пленка, лопнула беззвучно, рассыпалась на перламутровую исчезающую пыль. – Табань, говорю, правым! – зло командовал Кондрата.
Он напрягался всеми костями и жилами, отдирая от воды капроновую струну. Хлопьянов, не зная, как помочь ему, жадно наблюдал и усваивал. Учился жестам, хватке, выражению лица. Ибо и ему предстояло скоро грести, табанить, хватать холодную брызгающую струну, елозить сапогами по днищу.
Кондрата перехватывал кулаками веревку, двигался вдоль нее, протягивал карбас. Макарыч легкими ударами весла удерживал ладью, помогал напарнику. Веревка нырнула вглубь, Кондрата выуживал ее, выдирал, вытягивал наверх. Она вязко поддавалась, отдирала ото дна невидимую тяжесть, влекла ее к поверхности. Хлюпнув, показался над морем деревянный обод, мокрое отекающее водой колесо. Выкатывалось, оплетенное ячеей, в каждой ячее сверкала водяная пленка, лопалась, сыпала брызги. Кондрата обеими руками вытягивал колесо на борт наклоненного карбаса. Вслед за первым ободом показался второй, третий. Нечто огромное, состоящее из колес, обтянутых сетью, чешуйчатое, сверкающее, всплывало из глубины. Кондрата, оскалив желтые зубы, хрипя, свистя, тянул и тянул, выволакивая из моря огромное ленивое тулово. Хлопьянов схватил мокрый отекающий обруч, потянул на себя, ощутив засасывающую силу моря, дрожание тяжелой снасти, угрюмое сопротивление потревоженной стихии.
– Траву, али рыбу! – бормотал суеверно Кондрата, сдирая с ячеи клок тины, шмякая ее обратно в море. – Траву возьмем, али рыбу!
Карбас ходил ходуном, едва не черпая бортом воду. Огромное червеобразное тулово поднималось из моря, пульсировало, напрягало перепонки и кольца. Они, вцепившиеся в это тулово, казались бессильными среди блеска и хлюпанья, стиснутые кольчатым морским существом.
Хлопьянов тянул на себя мокрый обруч, обрушивал на грудь и живот потоки воды, танцевал на шатком днище. Видел, как близко и опасно плещет у самого борта море. В ячее болтались космы оторванных водорослей, висела, извиваясь щупальцами, розово-белая шершавая морская звезда, запуталась растопыренным оперением пятнистая рыбина с тупой мордой и выпученными глазами. Она растворила уродливый рот, похожая на бульдога. Кондрата перебирал обруч, ловко переступал кривыми ногами, успевал очищать сеть, – сбрасывал в море тину, звезды, моллюсков. Обжигаясь, накалываясь о растопыренные плавники, выдрал из ячеи морское чудище и с криком: «Пенагорище нам на гореще!» шмякнул рыбину в море.
Огромный дракон, сверкая чешуей, показав свою выпуклую спину, снова уходил под воду. Хлопьянов старался понять устройство снасти, вглядывался в рябую от волн поверхность, где проглядывала полупрозрачная зыбкая сеть. К ней вдоль капроновой веревки перемещались кулаки Кондраши. Рядом с ней удерживал карбас Макарыч. Сеть медленно, неохотно всплывала, отягченная невидимым грузом, и это груз был живой, посылал наверх трясения и отсветы.
Хлопьянов, мокрый, возбужденный, ждущий, чувствовал, как глаза его округлились, наполнились ярким металлическим светом. Он вызывал, выманивал, вымаливал незримый подводный дар, уготованный ему здесь, среди пустынных вод, невидимым дарителем, которому принадлежало море и золотистая кромка берега с крохотной темной тоней, и эта ладья, и легкий мазок тумана в небе, и они, приплывшие сюда, в назначенное им свыше место, чтобы принять этот дар.
– Левым табань, комар тебе в брюхо! – визгливо и гневно кивал Кондрата на своего бригадира. Тот послушно и торопливо выполнял указание, удерживал карбас у кромки сети. – Тяни на грудь! – приказывал Кондрата Хлопьянову.
Они отдирали, отламывали от морского дна огромную сияющую плиту. Она всплывала, как слиток, посылала из глубины столбы холодного света. Это донное ледяное сияние окружало карбас, озаряло кулаки Кондраши, лицо Макарыча. Казалось, в них проникал этот донный огонь, и они сами начинали светиться.
«Чудо морское!..» – не дыша, восхищаясь и одновременно ужасаясь этому приближающемуся видению, думал Хлопьянов.
Из моря надвигалось безымянное диво, ослепительное, нацеленное на них, делающее их причастными к этому вселенскому чуду.
Сеть мокрыми шмотками наваливалась на борт. Поверхность моря лопнула, как от донного взрыва. В пролом хлынули ослепительные лопасти света, ударили огненные белые языки. Огромные рыбины, светлые, серебряные, с лиловым отливом, с проблеском фиолетовых молний, изгибали хвостами, тыкали скользкие морды, вращали золотые глаза, секли, кололи, брызгали слизью, лупили плавниками.
– Карды-марды! – исступленно и бессвязно кричал Кондрата непонятные, рвущиеся из горла слова. – Карды-марды-тарды!
Хватал рыбин, обжигался, вываливал их в карбас. Они плюхались, начинали грохотать по днищу, вставали на головы, ходили ходуном хвостами вверх. Расшвыривая огненные брызги, прыгали на колени Макарычу, он их сбивал на дно, и они шлифовали борта, наполняя лодку холодным огнем и шипением.
Макарыч хватал их под жабры, удерживал их выгнутые, как серебряные рессоры, тела. Начинал дубасить по головам деревянной колотушкой. Глушил, усмирял, а они под ударами скалили морды, выпучивали глаза, пока из-под жабер на белый бок не выкатывался алый язык крови. Рыбина, усмиренная, вяло лежала, вздрагивая хвостом, с огненно-красной метиной на белом боку.
