– Вскроем в четыре руки! – в руках парня появился ломик. Он вставил его в щель, потянул. Ломик сорвался и зазвенел по полу.
– Помогите, – сказал Хлопьянову парень, снова вставляя лом.
Схватив лом, напрягая металл, мерно, сильно надавливая, они раздвинули щель. С нескольких попыток выворотили язык замка, и из отворенной двери ударило холодным твердым воздухом, как взрывной волной.
Шагнули в иное, открывшееся за дверью пространство. Хлопьянову показалось, что сзади задвинулась каменная плита, отгородила от поверхности, поместила в подземный мир, куда не ступала живая нога.
Вначале шли в бетонном глухом коридоре, по мягкой пыли, глушившей шаги. Не было звука, эха, шуршания. Не слышались дыхание, кашель. Замерли и погасли все внутренние биения, создающие у живого существа непрерывный звуковой фон. В этой ловушке звука не действовали барабанные перепонки, атрофировались височные кости. Безвоздушная среда была наполнена сухим мягким пеплом от сгоревшего звука, и это пугало и мучило. В бетонных стенах были дыры и рытвины, и Хлопьянову казалось, что это открытые рты, из которых не может вырваться крик.
Миновали коридор, фонарик скользнул по блестящей металлической стене, металлическому потолку. Они оказались среди длинного туннеля, склепанного из жести, – в вентиляционном канале. И первые их шаги отозвались невыносимым грохотом, визгом, скрежетом. Металлический пол вибрировал от шагов, выгибался. Под ногами лопались жестяные пузыри. Звук многократно отражался от потолка и стен, и казалось, в этих визгах и мембранных стенаниях слышутся человеческие вопли. Кого-то мучают, дерут на части, заливают глотку свинцом, выкалывают глаза. Они идут не по железному полу, а по кричащим лицам, и каждый их шаг причиняет мученикам невероятные страдания.
Железный короб кончился, все стихло, и они вошли в бетонную трубу, составленную из колец, в которой дул ровный гудящий сквозняк. Как только Хлопьянов ступил в трубу, ледяной ветер впился в него и высосал все тепло, из каждого мускула, жилки, кровяной капли. Он застыл, одеревенел. Ребра примерзли к легким, чувствовали ледяной ожог. Дыхание прерывалось, останавливалось сердце, словно сквозняк дул из самой сердцевины земли, из замороженного железного ядра. Хлопьянов шел в этом ветре преисподней, погибая, как погибли здесь до него неведомые смельчаки, рискнувшие при жизни спуститься в ад.
Его обожженные ноздри, в которые залетал ледяной ветер, чувствовали запах. Пахло мертвым. Он не мог понять, что умерло и издавало этот запах. Это не был запах органического гниения, древесного тления, или железной окалины, или минерального разложения. Это был запах мертвой материи, потерявшей свое строение, свои свойства и качества. Это был запах умершего земного ядра, которое когда-то было живым, горячим, наполнено соками. Было вместилищем животворного Духа, который породил земное многообразие, краски живой и неживой природы, человека с его городами и царствами и его самого, Хлопьянова.
Теперь этот дух иссяк. Излетел из сердцевины земли. Оставил мертвую полость. С его излетом стала мучиться и умирать планета. На земле, где прежде господствовал смысл и разум, теперь начинался бесконечный безбрежный хаос, предвестник земного конца.
Он шел с куском льда, закупорившим легкие. Его окаменелые ноздри чувствовали, как пахнет мертвое чрево земли.
Они достигли еще одной двери, напоминавшей корабельный, покрытый ракушками люк. Юноша ломиком стал поддевать косяк, стараясь приподнять стальную плиту. Девушка ему помогала. Ее коса выпала, свесилась до земли. Фонарь освещал струящиеся золотистые волосы, тонкие пальцы, вцепившиеся в ломик рядом с напряженным, перепачканным кулаком парня. Хлопьянов, подсвечивая им, ловя в пятно фонаря край замызганной двери, испытал вдруг острую нежность к этим двум едва знакомым ему молодым людям, которые, как и он, были спущены в преисподнюю, бьются головой о железо, за какой-то чужой грех и проступок. Отлучены от солнца и неба, от смеха и поцелуев, от зеленой свежей копешки, куда можно упасть, провалиться в звонкую глубину, смотреть сквозь скошенные цветы на высокое белое облако с безмолвной кружащей птицей.
– Выйду наверх, стану сейфы вскрывать! – засмеялся юноша, отворяя дверь, за которой чувствовался новый, с иным запахом и звуком объем. – Буду буржуйские банки брать!
Девушка тихо засмеялась. Хлопьянову, опустившему фонарь, показалось, что они в темноте прижались друг к другу.
Они вошли в прогал, где было теплее, тянуло зловоньем, по стенам были проложены кабели. Эти плотные прорезиненные жгуты напоминали кишки. Они двигались в пищевом тракте огромного подземного червя, который залег в толще земли. Пресыщенный, переполненный обильной едой, он спал, но, потревоженный их неосторожным движением, мог проснуться. И тогда по кишечнику пробегут конвульсии голода, и они, стиснутые разбухшими стенками, превратятся в комья пищи, растворятся в желудке червя.
Хлопьянов фиксировал ненормальность своих переживаний. Объяснял ее усталостью, бессонными ночами, надвигавшейся болезнью. Все, что случилось с ним за последние дни, было страшной, охватившей всех ненормальностью. И это подземное путешествие было продолжением абсурда.
Как это случалось с ним многократно, он вдруг ощутил свое движение в кромешном туннеле как продолжение единого непрерывного пути, состоящего из отдельных отрезков. Розовая мокрая тропка, по которой шлепают его маленькие скользкие пятки, расплющивая рыхлые кучки, нарытые дождевыми червями. Натертый паркет под сверкающей школьной люстрой, под которой он кружится в вальсе, сжимая чью-то хрупкую робкую руку. Заснеженная дорожка кладбища, по которой ступает за тяжелым тесовым гробом среди заплаканной понурой родни. Каменная осыпь в афганских горах с чуть заметной овечьей тропой, по которой карабкается, взвалив вещевой мешок, успев разглядеть сквозь пот струнку минной растяжки. И теперь – подземный туннель, уводящий его от солнца и света в центр земли.
Давно, в самом детстве, кто-то незримый наставил на него свой перст указующий, промолвил: «Иди!» И он послушно пошел к неведомой цели.
– Тут развилка, – сказал, останавливаясь, юноша. – Разойдемся, проверим каждый свой сектор.
Свет фонаря освещал бетонированный угол, от которого в разные стороны расходились два туннеля. Один – с подвесками кабеля, другой – пустой, с покатым понижением вниз. На углу висел металлический ящик с переключателями. На нем белой грубой краской был намалеван череп и кости.
– Этот, похоже, ведет к метрополитену, к «Баррикадной», – юноша провел фонарем по резиновым связкам кабеля. – А этот, – он ткнул белый луч в липкую тьму, – сливная канализация. Если верить карте, ведет вдоль реки к Плющихе. Куда вы пойдете?
Развилка в подземном царстве. Белый череп на черной стене. Налево пойдешь, смерть найдешь. Направо пойдешь, счастье найдешь. Хлопьянов усмехнулся, вспомнив сказку о перекрестке дорог, о камне и витязе, и билибинскую книжку, драгоценную, как витраж, лежащую на его детском столе. В эту сказку, на перекресток подземных туннелей, в кромешной тьме под Москвой, он теперь помещен. И ему выбирать, куда повернет его путь. Туда ли, где косточки русские, его товарищи по Кандагару, Герату, лежащие в горных могилах, перетертые в пыль и муку. Или туда, где терем с золоченой крышей поджидает этих двух, жениха и невесту, где встретят их у порога, поведут в опочивальню, и сквозь слюдяное оконце – большая золотая луна, и мерцает в погашенной люстре дрожащее зеленое стеклышко.
