Хлопьянов слушал слова о райской земле и знал, что находится она у Белого моря, где лежат в снегу запорошенные лодки, и темнеют баньки, и длинная над лесом заря. Они с Катей сидят у печки. Он открыл чугунную дверку, и там, среди жара, сладких дымков, лежит золотое полено. И если прищурить глаза, то угли превращаются в чудный град, в многоглавые дивные храмы. Катя положила ему руку на волосы, говорит: «Ты мой милый, любимый!»
– Вы видите, я открыл здесь маленькую часовню. Сюда приходят помолиться, испросить благословения. Просто постоять и согреться сердцем. Я уже нескольких крестил, нескольких исповедал. Один пожилой фронтовик принял у меня крещение, в холодной воде, в тазу, который мы принесли из столовой. Женщина привела мне ребенка, я и его крестил. Я освятил баррикады, все подступы, все посты охранения. Сегодня ко мне пришли жених и невеста. Просили, чтобы я их обвенчал. Он такой длинноволосый, красивый. Я слышал, как он играл на гитаре. Она, с дивной русой косой, напоминает выпускницу Бестужевских курсов, которая прямо после выпуска – на войну, санитаркой. Я обещал обвенчать их, а они обещали сделать венец из жести и обручальные жестяные колечки… Подумайте, может, и вам настало время креститься?
Хлопьянов ловил волны тепла, исходящие от священника. Почти дремал. И вдруг – как удар птичьего клюва в стекло. И внезапная ясность.
– Отец Владимир, вы можете мне обещать?
– Что вы хотите?
– Если меня не станет, позаботьтесь о Кате, о ее душе. Чтоб она без меня не пропала… Отец Владимир молча смотрел на него. Не переспрашивая, кивнул.
Он проснулся на своих составленных стульях от нестерпимого холода, от едких, как кислота, звуков, проникавших сквозь дребезжащее стекло. Эти звуки, то ли песня, то ли стенание, вошли в него как болезнь. И он понял, что болен, что у него жар, тело его отравлено ядовитыми, как токсины, проникшими в кровь звуками.
Вышел в коридор, стараясь согреться в движении. В сумраке двигались тени, разбуженные визгливой, доносящейся снаружи вибрацией. Тени попадали в свет окон, превращались в продрогших депутатов, сумрачных охранников, скрюченных журналистов.
Он спустился в вестибюль, вышел наружу. В тумане плавали палатки, колыхались размытые контуры баррикад, перемещались, не касаясь земли, баррикадники. В тумане, пронизывая его, вытягивая в длинные волокна, неслись звуки. Бессловесная, шальная, отвратительная песня, усиленная динамиком. Будто рядом, за туманом, колючей проволокой, цепью солдат размещался бордель, и там шла гульба, совершался свальный грех.
Хлопьянов прошел сквозь баррикаду, обходя горки камней и ломти асфальта, предназначенные для отражения штурма. Увидел солдатскую цепь и перед цепью – транспортер едко-желтого цвета, с громкоговорителем. Из транспортера, из резонаторов неслась эта музыка, бесшабашное «семь-сорок», будто внутри транспортера кто-то в лакированных штиблетах, в жилетке, с красными слюнявыми губами отплясывал, кривлялся, вилял толстыми ляжками. Глумился над изведенными людьми, ожидавшими штурма и смерти.
Музьжа оборвалась. Голос, искаженный металлом, пропадающий в сплошном дребезжании, стал читать президентский указ, с которого начались все мучения. Люди на баррикадах угрюмо внимали. Металлические дребезжания причиняли боль, словно в зуб вонзалось сверло.
– Желтый, как гепатит! – с ненавистью сказал молодой баррикадник в замызганном камуфляже. – Забросать его бутылками и сжечь к едрене Фене!
– Русские люди, а еврейскую музыку крутят! – укоризненно подхватил пожилой человек в кепке, из-под которой виднелся утепляющий лысину платок.
– Какие они тебе русские! Купленые! – зло отозвался костяной, синий от холода мужик, сжимавший ржавый крюк. – Им мешками деньги возят! Не русские, а купленые!
– Геббельс желтый! – ткнул пальцем в говорящую машину парень в спортивном картузе. – Брешет, как желтый Геббельс!
– Вот уж точно Геббельс! – обрадовались баррикадники. – Желтый, как канарейка!
Кругом смеялись, радуясь меткому словцу. Желтый, чешуйчатый, как брюхо змеи, транспортер уже не казался опасным. Музыка, которая вновь похабно зазвучала, теперь, помимо отвращения, вызывала иронию и презрение. Народ на баррикаде делал вид, что ее не слышит. Подбирали и складывали в кучки камни, подтаскивали, укрепляя баррикаду, какую-нибудь доску или древесный сук. Парень в картузе, изобретатель словечка, выставил навстречу «желтому Геббельсу» свой тугой, обтянутый джинсами зад и хлопнул по нему ладонями.
Хлопьянов двинулся было к Дому, но двери распахнулись, из них повалил народ. Окруженный автоматчиками, показался Руцкой, без шапки, в плаще. Народ на площади, увидев его, стал сбегаться, охватывая Руцкого радостной толпой. Охрана заслоняла его, кто-то поднял над его головой бронежилет, загораживая от солдатской цепи. Но Руцкой сердито отстранил бронежилет, быстро направился к баррикаде. Там уже выстроились защитники, командир пробегал вдоль строя, ровнял шеренгу, одергивал, заправлял всклокоченных неопрятных баррикадников.
Первыми, к кому подошел Руцкой, были казаки, кто в шинелях, кто в телогрейках, кто в обычном пальто, но все в лампасах, усатые, на иных косматые папахи или фуражки, обязательные крестики. Сотник Мороз с яркой, дыбом стоящей бородой, в золотых погонах, при шашке, сжимал грязным кулаком автомат.
– Здравствуйте, казаки! – командирским рыком, выкатив грудь, расширив глаза, распушив усы, приветствовал их Руцкой. Было видно, как изо рта у него вырывается струя горячего пара.
– Здравия желаем, господин Президент! – звонко, крикливо, задиристо отозвались казаки. Руцкой, сопровождаемый возбужденным, ликующим людом, перешел к другой баррикаде, где выстроился Добровольческий полк, в кепках, касках, ушанках, среди досок, перевернутых бочек, расколотых ящиков, над которыми развевались три стяга – красный, имперский, андреевский.
– Здравствуйте, добровольцы! – рокочуще, делая грозные, навыкат глаза, выпуская из-под усов огнедышащую струю, приветствовал их Руцкой. И те нестройно, но охотно и весело отвечали, на радость разношерстому люду, на страх и тревогу солдатам внутренних войск, окружавших Дом удушающим кольцом.
– Здравия желаем, товарищ Президент!..
Хлопьянов видел, как важны Руцкому эти ответы, эти верящие, обожающие его глаза, горки камней, приготовленные для отражения штурма, желтоватые бутылки с бензином, предназначенные для стоящих вдалеке бэтээров. Видел, как защитникам важно появление Руцкого, – к ним вышел их вождь, их Президент, бесстрашно шествует по передовой под взглядами враждебных стрелков, под прицелами вражеских снайперов.
Руцкой приближался к неровному строю баррикадников, к рабочей дружине, состоящей из дюжих мужиков, в пластмассовых касках, подшлемниках, в бушлатах и ватниках, пришедших сюда с московских окраин. Исподлобья, серьезно и строго, они смотрели, как приближается Руцкой. Он прокричал сквозь ветер:
– Здравствуйте, дружинники!
Они откликнулись хриплыми голосами, сипом и кашлем:
