И он отправился на Октябрьскую площадь.
Сквозь рыхлые слои толпы Хлопьянов пробрался к памятнику. Встал на цоколь, прижавшись к бронзовой ноге матроса.
Площадь была окружена и стиснута цепочками солдат, металлической жестью щитов. У белого здания Министерства внутренних дел, на Якиманке, ведущей к Кремлю, на спуске к Садовому кольцу, на Ленинском проспекте – везде были солдаты. Щиты напоминали поплавки огромного бредня, куда заплыла толпа. Шевелилась, взбухала, давила на бредень, раскачивала цепочки поплавков. В западню вплывали все новые косяки, ходили ходуном, порождали волны и буруны. По другую сторону солдатских цепей было пусто, безлюдно. На Якиманке одиноко и беззащитно белела хрупкая церковь Иоанна Воина. По Ленинскому на синем асфальте ошалело мчалась одинокая машина. Крымский мост развесил в тумане свои тяжелые струны, похожий на огромную арфу. А здесь, вокруг памятника, все клокотало, бурлило. Памятник казался вибратором, опущенным в середину толпы. Гудел, содрогался, наполнял толпу могучим гневным трясением.
Толпа отличалась от прежних шествий и митингов. В ней было меньше стариков, меньше флагов. Меньше объятий, меньше дискуссий и споров. Она состояла из молчаливых крепких людей, было много молодежи, жителей московских окраин. Она рокотала бессловесно и грозно о чем-то, связанном с недавними избиениями и побоищами. Под пальто и тужурками скрывались синяки и ушибы, полученные от ударов милицейских дубин у «Баррикадной» и «Смоленской». Глаза ненавидяще зыркали в сторону солдатских щитов. Кулаки искали, что бы покрепче сжать.
– Говорят, Ельцин из Кремля на вертолете улетел!.. Видели мужики, из Кремля утром вертолет взлетал!.. Он, небось, теперь над океаном, в Америку драпает, к своему другу Клитору!.. Мы его назад потребуем!.. Не отдадут, на Америку бомбу сбросим!.. Чего с ней церемониться!..
– Армия за нас, флоты за нас!.. Утром передали, бригада морской пехоты из Крыма к Москве подходит!.. При нынешней технике это им раз плюнуть!..
– Зорькин мужик мировой!.. Я его раньше, честно, не сильно любил!.. Сидит себе в мантии, как монашка!.. А до дела дошло, золотой мужик!.. Ельцина на три буквы послал!..
– А Зюганов нас предал. «Не собирайтесь, говорит, не выходите на улицу!»… Сам слышал!.. Это и есть коммунист настоящий!.. Предавали и будут нас предавать!..
– Мужики, сколько можно топтаться!.. Миллион собрался? Если собрался, айда на Кремль!.. Против миллиона они не выстоят!..
Хлопьянов увидел, как на Ленинском проспекте показалась медлительная колонна демонстрантов. Транспаранты, флаги, мерцание в солнечной дымке. Перед колонной, перед ее черно-красным месивом, словно чаинки в чаю, метались репортеры. Катила милицейская машина. Колонна колыхалась, заливала асфальт, медленно, вяло приближалась. И вдруг неожиданно, быстро с тыла надвинулась на цепочку солдат, выдавила ее, разомкнула. Хлынула бурно в прогал, вливаясь в площадь, переполняя ее через край. Площадь дрогнула, качнулась во все стороны, опять собралась в сверхплотное тугое ядро. Раздались крики «ура!», грянула музыка. Очень близко от себя Хлопьянов увидел депутата Константинова, растрепанного, с клочковатой бородой, отиравшего платком лысоватую голову. Ему подали мегафон, он пробовал его, кашлял, простуженно дышал. Хлопьянов слышал сиплое дыхание, усиленное мегафоном.
Цепочка солдат, раздавленная колонной, снова сомкнула щиты, закупорила, законсервировала толпу. Толпа гудела, взбухала, давила на металлические кромки щитов.
Хлопьянов оттолкнулся от бронзового башмака скульптуры и, действуя плечами, локтями, стал пробираться к Константинову.
– Братья и сестры!.. – раздался трескучий, дребезжащий голос Константинова, в котором дрожали простудные хрипы, яростные клекоты недавнего столкновения с солдатами, и надсадные рокоты опытного оратора. – Сегодня, несмотря на все запреты подлых властей, наводнивших столицу полчищами разъяренных омоновцев, мы собрались на митинг, используя священное право…
Хлопьянов протолкался к седому мужчине с флагом, оттеснил его и, слыша недовольное ворчание: «Куца прешь!» – стал продвигаться дальше, к Константинову, к полированному колоколу мегафона.
– Ельцин и его клика смотрят на нас, как на скотов, которые понимают только удар дубины, выстрел в живот!.. Они уготовили для нас грязный хлев, жидкое пойло и рабское, животное существование!.. Но мы не рабы!.. Мы выдержали побоище у «Баррикадной», когда они, как мясники, заваливали на землю детей и женщин!.. Мы преподали им урок вчера на Смоленской, когда они почувствовали, что такое народная дубина, и бросились наутек!.. Москва – наш город, и мы будем свободно ходить по площадям и проспектам, а наймиты и палачи разбегутся!..
Толпа радостно, гневно ревела. Набухала соками, как зреющий плод. Увеличивалась на глазах, как огромный арбуз, перекатывалась, укрепленная на тонкой, усыхающей на глазах пуповинке.
Хлопьянов протиснулся мимо женщины в зеленом берете, едва взглянув на блеклое лицо, выцветшие кудряшки. Успел почувствовать запах дешевых духов. От Константинова его отделяла широкая спина в спортивной куртке, стриженый толстый затылок. Он старался обогнуть эту спину, натыкаясь на крепкие, отталкивающие его локти.
– Наши товарищи, герои, который уж день держат осаду в Доме Советов, без воды, без тепла, без света!.. Не подчинились преступному режиму, показывают всему миру чудеса героизма!..
Толпа ревела, в ней дергались кулаки, открывались тысячи ртов, пробегали красные конвульсии флагов и транспарантов. Казалось, площадь ходит ходуном, наклоняется в разные стороны, и толпа сливается то к одному, то к другому краю, надавливает на хрупкие преграды щитов.
Хлопьянов что есть силы толкнул сутулую спину, продираясь к Константинову, чувствуя, как вырываются из мегафона горячие тугие удары, раскачивают толпу, рассылают от центра к периферии упругие волны, выдавливают толпу вовне, за ограду щитов.
– Товарищи, идем к Дому Советов!.. Спасем наших братьев!.. Нам не страшны дубинки карателей!.. Вперед, товарищи!..
Хлопьянову показалось, что в его глазу лопнул сосуд и горячая красная жижа залила зрачки. Вместо солнца, толпы, флагов, Константинова с мегафоном образовалось красное липкое бельмо. Оно держалось мгновение и опало. Он обрел зрение и увидел, как покачнулся памятник, от гранитного цилиндра отделились и шагнули вперед бронзовые солдаты, матросы, рабочие с винтовками на ремнях. Смешались с толпой, и народ, ведомый бронзовыми вожаками, двинулся весь в одну сторону, вниз, к Садовой, где, отгороженное цепочкой солдат, голубело пустое пространство и висел на серебряных шнурах Крымский мост.
– А-а-а!.. – раздалось бессловесное стенание. Сильней и громче, словно размывалась и распадалась дамба, и в промоину устремился поток. Рвал, прогрызал, увеличивал прорыв, выворачивал бетонные плиты, драл арматуру, грозно и мощно выплескивал из тесного рева. Падал вниз, в долину, сметая на пути хрупкие цепи солдат, невесомые чешуйки щитов, случайные автомобили. Изливался черной бурлящей массой, ниже, дальше, глубже, бегом в тысячи ног, в тысячи ревущих глоток, теряя на бегу шапки, флаги, клокочущим водопадом, на Садовую, к мосту.
