Отец Владимир поднял на Хлопьянова глаза, и Хлопьянов увидел, как похудело это знакомое благообразное лицо, какие морщины и складки вдруг обнаружились на лбу и у рта, какие тревога и мука были в синих очах.
– Вы там были? – отец Владимир кивнул куда-то в сторону, сквозь стену, в ночное пространство города, где была башня, парк и еще тлел, догорал подожженный Хлопьяновым пожар, и бродили перед телецентром зачехленные в масках стрелки – упирались лучами фонарей в простреленные затылки, в запрокинутые мертвые лица.
– Был, – ответил Хлопьянов, усаживаясь рядом с отцом Владимиром, машинально разглаживая на столе мятую серебряную бумажку.
– Когда вы расселись по машинам и поехали в «Останкино», я вернулся сюда и стал молиться. Молился перед образом Богородицы за умягчение сердец, утоление печалей, за кротких, нищих духом, за миротворцев. И вдруг во время молитвы я услышал, как закричала Богородица. Услышал ее женский крик, будто ей делали больно, били ее. Она дрожала, по ее лицу текли слезы. Пулеметы, которые стреляли в людей, попадали в Богородицу. Пробитая пулями, она плакала и кричала.
Хлопьянов разглаживал серебряную бумажку. Смотрел на образ, освещенный лампадой. И ему казалось, что одежды Богородицы слабо шевелятся. Образ был живой, просвечивал сквозь дерево иконы, сквозь плоское изображение таинственным, уходящим в глубину объемом. И в этом объеме летели пулеметные трассы, попадали в зеленые и малиновые одежды Богородицы, пробивали смуглое тело, и от каждого попадания, от каждой пули она вздрагивала и кричала.
– Я не мог молиться, не мог выносить плач Богородицы. Отошел от иконы, выглянул в окно и увидел, как над Москвой летают бесы. В вечернем московском небе летает множество мохнатых разъяренных бесов. По-одиночке, парами, несметными тучами. Все небо было наполнено бесами, и они завладели Москвой. Я пробовал молиться сейчас. Но иконы молчат. Раньше, когда я молился, от икон всегда исходило тепло, слышался едва уловимый живой отклик. А сейчас иконы остыли. Они замолчали. Из них словно ушло Божество. Они превратились в обыкновенные доски. Что это значит? Бог отвернулся от нас, оставил на растерзание бесов? Значит, мы страшно перед ним провинились!
– Не знаю, – устало сказал Хлопьянов. – Я не чувствую за собой вины. Не знаю, почему Бог от нас отвернулся.
Он передал отцу Владимиру расправленную серебряную фольгу. Тот осторожно взял и украсил ею острый зубец на картонной короне.
– Это что у вас? – рассеянно спросил Хлопьянов.
– Венчальный венец. Сейчас молодая пара придет ко мне венчаться. А венца-то и нет. Вот я и смастерил картонный.
В дверь постучали. В комнату проник луч фонарика, его белый раскаленный кружок. Следом вошли двое, юноша и девушка. И Хлопьянов узнал в них разведчиков, с которыми несколько дней расстался на подземном перекрестке туннеля. Теперь они снова встретились в ночной озаренной церкви, которая тоже казалась подземной, сооруженной в толще земли. Оплывшие свечи, малиновая лампада горели в самой сердцевине земли.
– Здравствуйте, – сказал длинноволосый юноша и, нагнувшись, приставил к стене автомат.
– Здравствуйте, – повторила девушка. Сняла с плеча и положила рядом с автоматом свою брезентовую санитарную сумку, – Не поздно? Вы не спите?
– Я вас ждал, – ответил отец Владимир, колыхнув золотым, сбегавшим из-под бороды ручьем. – Благословясь, начнем.
Он установил посреди комнаты стул. Накрыл его бархатной, с вышитым шестикрылым серафимом скатеркой. Положил на скатерку серебряный крест, пухлую, в кожаном переплете книгу. Поставил горящую, укрепленную в фарфоровой чашке свечу.
– Встаньте сюда, – пригласил он жениха и невесту. Те послушно приблизились к этому самодельному престолу, встали рядом, чуть касаясь плечами. Худой, узкий в талии юноша, в джинсах и кожаной куртке, с темными, спадающими волосами. И девушка с большими круглыми глазами, в мешковатом стеганом пальто, с шелковой косынкой на шее. Их лица, озаренные пламенем свечи, были торжественны, и они напоминали студентов, пришедших сдавать экзамен.
– Слава Тебе, Боже, слава Тебе! – запел, зарокотал отец Владимир, заглядывая в раскрытую книгу, подставляя ее скудному свету. Кланялся, мягко и плавно крестился. Золотое шитье волновалось у него на груди. Хлопьянов, не понимая всех слов чудного древнего языка, постигал одну только музыку, одну только боль и сладость, с которыми отец Владимир провожал их всех в какую-то светлую и печальную даль. Они шли за длинной, нескончаемой чередой уже исчезнувших, проходили мимо горящей свечи, сквозь холодную московскую ночь, оставаясь в ней тающее краткое время, чтобы пройти и исчезнуть, уступая место другим, еще не родившимся.
– Венчаются раб Божий Андрей и раба Божья Татьяна, – доносилось до Хлопьянова. И он, не стыдясь своих теплых слез, беззвучно повторял их имена. Ему казалось, что их имена – это бутоны, темно-алые, стиснутые, с резными лепестками, которые от слов священника медленно раскрываются в молодые свежие розы.
Они стояли в походной церкви, в центре земли. В этом центре горела свеча, звучало пение, распускались алые розы. И все что на земле ни случалось – движение народов, возникновение и крушение царств, деяния героев, откровения мудрецов и ученых, великие заблуждения и поиски, – все длилось, сберегалось, имело свое оправдание, потому что в центре земли цвели эти алые розы, горела свеча и по щекам Хлопьянова беззвучно текли теплые слезы.
– Подержите венец! – окликнул его отец Владимир и показал, как надо держать над головой венчаемых картонную, украшенную фольгой корону. – А вы ступайте за мной вокруг аналоя!
Он двинулся торжественно и плавно вокруг свечи, едва заметным кивком приглашая жениха и невесту. Те пошли. Юноша поддерживал под руку свою суженую. Хлопьянов ступал невпопад, держал над их головами корону. И так они шли по кругу, воспроизводя какой-то вечный круговорот, какую-то неизреченную, в себе самой заключенную истину. Хлопьянов знал, что эта истина пребывает и в нем. И он сопричастен истине.
Ночь. Москва. Последние часы перед боем. Сомкнулись вокруг жестокие беспощадные силы. Нацелены стволы. Напялены на головы черные, с прорезями, чехлы. А здесь венчаются раб Божий Андрей и раба Божья Татьяна, и этим венчанием подтверждается вечная дивная истина, которая одна уцелеет, когда заржавеют все стволы и затворы, истлеют черные чехлы, забудутся и канут имена палачей. А жених и невеста все будут шествовать вокруг свечи, и Хлопьянов все будет держать над их головами легкий венец, любоваться мерцаньем фольги.
– Теперь вам жить и любить! – сказал отец Владимир, когда венчание было окончено, и повенчанные стояли перед ним, послушные, благодарные, надев друг другу на пальцы тонкие золотые колечки. – Теперь ступайте, и Бог с вами!
Юноша приподнял с пола, набросил на плечо автомат. Девушка нацепила свою неизменную санитарную сумку.
– Мы вас проводим, – сказали они Хлопьянову, очутившись в непроглядно-темном коридоре.
Хлопьянов следовал за их фонариком. Дошли до его кабинета, пожелали друг другу добра. Он смотрел, как мечется, удаляется слабый лучик. Исчезает за поворотом.
