Хлопьянов понял. Это понимание было как вздох после удушья. Рядом, внизу, в арсенале, на стеллажах лежали длинные ящики с новенькими, смазанными автоматами, с пулеметами, переложенными сальной вощанкой, трубы гранатометов, пеналы и капсулы «шмелей» и «мух», горы «пинков» с заводской маркировкой. Все это богатство будет немедленно роздано защитникам Дома. Растерянные, безоружные люди, гуртами забившие вестибюли и лестницы, – офицеры и солдаты Добровольческого полка, казачья сотня, баррикадники, депутаты – все получат оружие. Тысяча вооруженных, воскресших, сбросивших унынье людей займут боевые позиции. По приказу генерала гранатометчики выйдут на рубеж стрельбы к пустым, наполненным ветром окнам. Десятки гранат полетят на мост, через реку, к набережной. Танки, пятнистые стальные лягушки, будут взрываться бенгальскими вспышками, сыпать ослепительными синими искрами. Внутри, под броней, истребленные взрывом, будут корчиться наймиты-танкисты, испекаться в огне. Из Дома, из разбитых подъездов и окон, с криком «ура», цепями, пробегая вдоль пандусов к набережной, к парку, к Горбатому мостику, рванется тысяча атакующих. Обращая в бегство ОМОН, солдат в бронежилетах и касках, растерянные горстки десантников, атака прорвет осаду и под красными и имперскими флагами выльется на улицы города. Увлекая городские толпы, домчится до стен Кремля, до площади с Василием Блаженным. От его куполов и шатров с радостным кликом и ревом ринется в Спасские ворота, под золотой циферблат, – в Кремлевский Дворец, в кабинеты, в покои, где потерянные, лишенные воли, сидят ненавистные, ожидающие возмездия преступники. Хлопьянов пережил все это, как бездонный вздох избавления и свободы.
– Пойдите к Хасбулатову! – генерал что-то писал на клочке бумаги, положив блокнот на колено. – Потребуйте от моего имени открыть арсенал!.. На словах добавьте: в случае отказа возьму арсенал силой!.. – Он вырвал листок, передал Хлопьянову. – В руки Хасбулатову!.. Выполняйте!..
Крутанул в орбитах свои ястребиные глаза, словно толкнул ими Хлопьянова. Тот почувствовал толчок, взял бумагу, двинулся вверх по лестнице выполнять приказ генерала.
Кабинет Хасбулатова размещался теперь на втором этаже. Прежний, роскошный, где однажды побывал Хлопьянов, с сияющей просторной приемной, в которой мягко звонили телефоны, ожидали важные посетители, двигались вкрадчивые помощники, – прежний кабинет был сожжен снарядом. Взрыв превратил в труху и пепел драгоценную мебель, шелковую обивку стен, малахит и яшму камина, экзотические растения в вазах, круглый инкрустированный столик, за которым сидел Хасбулатов, орудовал серебряной лопаточкой, набивая смуглую трубку душистым табаком. Теперь там зияла обугленная яма. В пролом стены влетала ядовитая гарь, сыпались искры, рикошетили пули снайперов.
Хлопьянов разыскал новую резиденцию Хасбулатова. Доложил охране цель посещения. Оставил у дверей автомат и вошел в кабинет.
Он увидел Хасбулатова, белое мучнистое пятно на стене, похожее на потек. Маленький, щуплый, одетый в скомканный плащ грязно-белого цвета, Хасбулатов сидел на стуле, прижавшись к простенку между двух окон с опущенными шторами. Одно окно было наполовину разбито. Ветер высасывал из кабинета шелковую штору, утягивал ее пузырем наружу, где было солнечно, холодно, звенели и пересекались очереди, гулко ухали пушки.
Хасбулатов был болезненно-серый, усохший, с черными страдальческими глазами, хрупкими руками, сложенными на коленях. Он повернулся к Хлопьянову, смотрел на него немигающим черным блестящим взглядом. Узнал его. Губы его беззвучно зашевелились, словно он нащупывал ими исчезнувшее позабытое слово. Отыскал среди бесформенной груды потерявших значение слов. Спросил:
– Уже штурмуют?…
В этом вопросе была обреченность, готовность к любому исходу, самому безнадежному и гнетущему. Сломленность человека, отдавшегося на волю и произвол этого солнечного громогласного дня. Казалось, снаружи в кабинет тянется сильная грубая рука, утаскивает шелковую занавеску, дотягивается до Хасбулатова. Схватит крепко за ворот замусоленного плаща, выдернет из кабинета сквозь окно прямо на улицу, где бодро стрекочут пулеметы, перебегают молодые потные солдаты, проносится зеленый транспортер.
– Конец? – спросил Хасбулатов.
– Штурма нет. Одиночную атаку ОМОНа отбили. Идет огневая подготовка. Стреляют танки и снайперы. Мы держимся! – Хлопьянову был неприятен вид сломленного, неопрятно одетого человека, еще недавно властного, повелевающего. Неприятна своя собственная, почти бравурная интонация, призванная приободрить подавленного человека. Но он не изменил этой бодрой интонации и повторил: – Все посты держатся!
– Я проходил по коридорам!.. Столько раненых!.. Женщины, старики!.. Безоружные!.. Это ужасно!.. – Хасбулатов прижался к стене, словно хотел закрепиться на ней, прилипнуть к ее шершавой поверхности. А его высасывало, вытягивало, как из самолета, потерявшего герметизацию, вслед за шелковой белой занавеской. Казалось, еще немного, и сквозняк оторвет его от стены, кинет в пустое, с разбитым стеклом, окно и он полетит наружу, уменьшаясь, вяло махая руками, как скомканная серая бумага.
– Мы не рассчитали всего!.. Не могли предположить, что имеем дело с преступниками и кровавыми палачами!.. Мы рассчитывали на торжество Конституции, на государственную этику, на совесть офицеров и генералов!.. Наконец, мы рассчитывали на международное право, на демократический мир!.. Все это было ложью!.. Все это фетиши, которые исчезли при первых выстрелах!.. Мы страшно ошиблись!..
Хасбулатов, с его черными блестящими глазами затравленного зверька, с фиолетовыми подглазьями и трагическим голосом, был неприятен Хлопьянову. Лидеры и вожди, которых он жадно искал, кому хотел вручить свои умения и силы, саму свою жизнь, не оправдали его ожиданий. Не выдерживали страшного давления жизни, исчезали и прятались, выходили из боя. Люди, внимавшие их речам и пророчествам, спешившие встать под их знамена, явившиеся сюда, под выстрелы танков, оказались кинутыми. Не услышали от вождей вдохновляющих слов, разумных команд, лежали убитыми вокруг обреченного Дома, стонали раненными на липком брезенте носилок, забились испуганно под лестницы. Малые горстки защитников с игрушечными автоматами разрозненно залегли на этажах и в подъездах. Без единого управления и плана вели оборону, отвечая одиночными выстрелами на удары танковых пушек.
Словно угадав эти мысли, прочитав их на лице Хлопьянова своими черными блестящими глазами, Хасбулатов сказал:
– Мы виноваты!.. Страшно перед людьми виноваты!.. Привели их под пули!.. Обещали свободу, а дали смерть!.. Мы сами заслуживаем смерти!.. Мы должны достойно умереть!
Не для этого явился сюда Хлопьянов. Не за тем, чтобы слушать раскаяния. Он явился сюда за оружием. Где-то рядом, под замком и охраной, был арсенал. Полтысячи автоматных стволов, способных превратить безоружный испуганный люд в бесстрашных солдат. Сотня гранатометов, способных превратить безнаказанно стреляющие танки и транспортеры в костры, в раскаленные докрасна коробки с кучками обгорелых костей.
Хлопьянов протянул Хасбулатову записку Красного генерала:
– Я пришел за оружием! Мы готовим контратаку! Откройте мне арсенал!
