Хлопьянов спускался вдоль рядов, от огня к огню, словно кого-то разыскивал. Надеялся на случайную долгожданную встречу.
Женщина, простоволосая, с опавшим платком гладила по голове тихую белесую девочку, негромко, слезно приговаривала, словно причитала над покойником:
– И зачем же я тебя, родненькая, с собой взяла!.. И зачем, моя кровиночка, дома не оставила!.. Дома-то у нас как хорошо!.. Витечка нас с тобой ждет не дождется!.. У Витечки тетрадочки в портфельчик уложены!.. Витечка тебя буковки писать научит!.. И как же нам было хорошо друг дружку любить и жалеть!.. А теперь что с нами будет, не знаю!.. Уж лучше бы мне одной умереть, а тебя чтоб Боженька спас!..
Она всхлипывала, причитала. Девочка серьезно слушала, смотрела на свечу темными, в обводах, глазами. Танк ударил в стену тяжелым чугунным ядром, наполнил зал колебаниями света и тьмы, медленным рокотом раздвигаемых перекрытий, скрежетом разрываемой и растягиваемой стали.
Хлопьянов чувствовал, как в душе, утомленной и истерзанной за эти дни, то вскипавшей ненавистью, то угасавшей в унынии, начинается тайное, едва ощутимое просветление. Его душа, утратившая веру и смысл, была похожа на обгорелую, попавшую под выстрел птицу. С обожженными крыльями, изломанным клювом, она забилась в дупло, без всякой надежды уцелеть и спастись, и чтобы не попасть живой в жестокие руки охотника, была готова отбиваться до смерти сточенными когтями, остатками опаленных перьев. Но теперь, перед самой погибелью, он вдруг почувствовал, что в душе дрогнула, стала набухать капля света. Кругом было горе, слышались всхлипы и плачи, за стеной перекатывались угрюмые чугунные рокоты, но душа откликалась на это не страхом, а слабым свечением малой капли света, похожей на крохотную каплю росы.
У свечи, укрепленной в пустой бутылке, склонились другие лица, желтоватые, худые, – чернобородое с высоким лысеющим лбом, горбоносое и толстогубое, с наивным выражением выпученных глаз, скуластое, степное, с маленькими колючими усиками. Все трое с депутатскими поблескивающими значками жевали хлеб, макали его во что-то тягучее, липкое, то ли джем, то ли масло. Их бубнящие тихие голоса доносились до Хлопьянова.
– Дали бы хоть автоматы. Я бы на баррикаде смерть принял. А то здесь как кроликов перебьют.
– У них приказ, нас живьем не брать. Депутатов стрелять на месте. А я нарочно на пальто значок перевесил. Пусть видят, что я их не боюсь.
– Не думали, что его изберем себе на смерть. Я ему поначалу верил, а уж потом понемногу разглядел, что у него рога и копыта.
– Так тебе и надо! Свое получаешь!
– Россию жалко, а не себя! Таких, как мы, много, а Россия единственная!
Снова ударил танк. Снаряд погрузился в глубину дома, взорвался, разрушая вокруг себя этажи. Свеча колыхнулась, и сидящие вокруг нее замолчали. Смотрели, как дрожит язычок огня.
Эти люди были похожи на мучеников за веру, запертых в подземелье в ожидании часа, когда стражники со щитами и копьями погонят их на арену и там, среди рева толпы, они примут лютую смерть от диких зверей, разрывающих на куски их слабые тела. Так воспринимал их Хлопьянов, проходя мимо склоненных голов. Капелька света в душе росла, наливалась, и он не мог понять, откуда, среди беды и несчастья, эта малая капелька, кто ее вбросил в изможденную грудь.
На блюдце, среди потеков воска, горел огарок. Вокруг собралось несколько женщин, обмотанных платками, в напяленных кое-как одежках. Они слушали удары орудий, жались друг к другу. Одна из них, немолодая, с рыжеватыми выщипанными бровями, со следами увядания на красивом сильном лице, сказала:
– Девчата, не сметь унывать!.. Духом не падать!.. А ну, запевай!.. – Откинулась, набрав воздуха в полную грудь, распахнула платок, чтобы вольнее было дышать, затянула: – Ой цветет калина в поле у ручья!.. Парня молодого полюбила я!.. – Остальные нестройно, приспосабливаясь, пристраиваясь к ее сильному, глубокому голосу, вторили: – Парня полюбила на свою беду!.. Не могу открыться, слов я не найду!..
В этом оклике «девчата» немолодой, вянущей женщины было нечто трогательное, из ее прежних бедовых времен, из исчезнувшей молодости, но и что-то еще, очень русское, древнее, истовое, может быть, от той боярыни, что ехала в розвальнях на последнюю муку, держа в скованных руках горящую свечу. И все здесь собравшиеся напоминали старообрядцев, затворившихся в храме. Завалили входы и окна смольем и дровами, тянут псалмы и молитвы, прежде чем поднесут свечу к бересте, запалят костровище и сгорят в поднебесном огне, воздавая хвалы дивному Богу на страх и посрамление обступивших церковь гонителей.
Так думал Хлопьянов, проходя мимо поющих женщин, чувствуя к ним нежность, свою с ними неодолимую связь. Огненная точка росла в нем, словно рядом с его усталым неверящим сердцем начинало биться другое, молодое, горячее, верящее.
Он увидел знакомое женское лицо и не сразу узнал его. Красивое, с узким носом, резкими губами, яркими, отражающими свет глазами. «Сажи», – он видел ее в редакции у Клокотова, и это узнавание и больная, острая мысль об убитом друге вызвали у Хлопьянова желание подойти к ней.
– Мы должны умереть достойно! – обращалась она к небольшой, окружавшей ее группе. – Чтобы они не увидели наших слез!.. С детьми на руках, все вместе!.. Пусть почувствуют наше презрение!.. Там нет людей, нет сострадания, одни фашисты, звери!..
Хлопьянов слушал ее, вспоминал, как летом она появилась у Клокотова и стоял на столе букет тюльпанов, и Клокотова, милого друга, уже нет в живых, и отца Филадельфа нет в живых, и Вельможи, уповавшего на «новый курс», нет в живых, и старика-коммуниста, сгоревшего в красном взрыве, нет в живых, и многих, кого настигли пули вчера в «Останкино» и сегодня, в палаточном городке, – их уже нет в живых. А Сажи, слава Богу, жива, и он, Хлопьянов, жив. Но конец приближается, колотит в стены и в дверь огромная стенобитная машина, вот-вот сорвутся с петель, упадут кованые ворота и ворвется с диким гиком и визгом свирепая конница, пронесет на пике окровавленную, с выпученными глазами, его, Хлопьянова, голову. Но не страшно, не жутко. Расцветает в душе упругий бутон, пульсирует второе, зародившееся сердце. Подобно женщине, несущей в лоне созревающий плод, он чувствует счастливое горячее биение.
В зал вошел Хасбулатов. Охранники несли перед ним зажженные свечи. Он шагал за мерцающими огоньками, щуплый, маленький, в своем белесом плаще. Поднялся в президиум, остановился, окруженный туманными одуванчиками света, и все в зале умолкли, ждали, что он скажет:
– Дорогие мои сотоварищи, любезные братья и сестры!.. Я пришел к вам в этот горький, быть может, последний для всех нас час, чтобы просить у вас прощения!.. Быть может, я кого-то из вас обидел, к кому-то был несправедлив, – не судите меня!.. Я – один из вас, равный вам, делавший, как и вы, вмененное нам дело!.. Теперь это дело прервано, и, возможно, мы видимся с вами в последний раз!.. И я говорю вам, простите!..
Он низко, в пояс, поклонился. В зале, сначала тихо, потом все громче начались рыдания. Какая-то женщина, держась за горло, захлебывалась от слез. Какой-то бородатый лысый старик крестился и крестил издалека Хасбулатова. А у Хлопьянова вместо слез и рыданий радостно расширялось сердце, испускало вовне потоки света. Их этого потока, из огненных лепестков, кто-то вырвался, бурный и светлый, с длинными заостренными крыльями, золотой головой. Пробежал босиком поверх столов и кресел, оглядел всех счастливыми любящими глазами и исчез в стене, оставив слабый, гаснущий отпечаток.
