Одна из черных теней двинулась, спустилась вниз по ступеням, и Хлопьянов узнал Васюту, его мощные, враскоряку ноги, охваченные тонкой спортивной тканью, приподнятые крутые плечи, на которых плотно, без шеи, круглилась стриженая голова.
– Встать! – приказал Васюта и, не дожидаясь, исполнения приказа, поддернул его за шиворот, так что треснули швы, и он секунду висел на воздухе в кулаке у Васюты.
Они вышли наружу. Утро было перламутровым, влажным, сверкающим. Вилла из розового кирпича была увита до окон зеленым плющом. Несколько полуоблетевших золотистых деревьев прозрачно пропускали свет солнца.
«Неужели я?… Мое последнее утро?» – отрешенно подумал Хлопьянов.
Его провели вдоль стены на задний двор, где был вкопан спортивный турник. У столбов стоял Хозяин в новенькой камуфлированной форме и невоенных, лакированных штиблетах. И Каретный в кожаном, до земли, пальто с плохо выбритым землистым лицом. Тут же гурьбой стояли охранники с автоматами, выглядывал из-за угла хромированный радиатор «мерседеса». Хлопьянов все это оглядел молниеносным, ищущим избавления взглядом. Но стена высока, с белой колючей спиралью. Врагов много. И руки его, отекшие и беспомощные, скованы железом.
Его подвели к перекладине. Становясь под железный, натертый до блеска прут, он успел заметить посаженные вдоль стены кусты роз и стоящее рядом полно налитое ведро с круглым, слепящим на солнце зеркалом воды.
«Поливают… – отрешенно подумал он. – Зачем поливать, когда осень…»
Васюта подтолкнул его под железную перекладину. Примериваясь, прищуря глаза, передвинул его чуть в сторону. Хлопьянов, беспомощный и униженный, почувствовал себя вещью, которую помещают на определенное место среди других вещей. Для тех, кто это делает, его личность и жизнь уже не имеют цены, приравнены к неодушевленным, выполняющим упрощенные функции предметам. И ему стало страшно.
Васюта обмотал вокруг его щиколоток брезентовые ремни, затянул потуже. Больно ударяя ребром подошвы по косточкам, раздвинул ему ноги, закрепил ремни у подножья струганных, врытых в землю столбов. Он сделал это умело, заученными движениями. Так в кузнях ставят в станок лошадей перед тем, как подковывать.
Он обошел Хлопьянова со спины, разомкнул наручники. Хлопьянов попытался выпрямить, перевести вперед затекшие руки, но Васюта рывком перехватил запястья. Обмотал сначала одно, потом другое ремнями и свободные концы закрепил у вершин столбов. Расставив ноги, разведя руки, Хлопьянов был растянут ремнями, помещен в прямоугольник перекладины, как человек на рисунке Леонардо да Винчи. Венец Вселенной в своих совершенных пропорциях вписан в систему «золотого сечения».
Эта мимолетная мысль показалась ему забавной, но он сразу забыл о ней, ибо Васюта достал короткий нож и, действуя им, как скорняк, располосовал его одежду. Сделал несколько длинных хрустящих надрезов. Содрал и сволок с него брюки, пиджак, рубаху. Отшвырнул ногой ворох изрезанных тканей. Во время своих распарывающих взмахов он слегка задел Хлопьянову ногу. И теперь, голый, растянутый на ремнях, Хлопьянов чувствовал, как бежит по ноге горячая щекочущая струйка крови.
– Свежачок готов! – усмехнулся Васюта, отступая и словно любуясь изделием рук своих. – Беседуйте на здоровье!
К нему приблизились двое, Хозяин и Каретный. Последний приотстал на полшага, пропуская вперед Хозяина. Растянутый на ремнях, повторяя своим голым распятым телом рисунок Андреевского флага, Хлопьянов смотрел на них.
– Нас интересует правда о проведенной вами операции. – Хозяин едва шевелил стиснутыми губами, и глаза его гипнотически сверкали, как два флакона с синей ядовитой жидкостью. – Вы провели операцию по захвату сверхсекретных документов. Истинный контейнер исчез, а нам подбросили пустышку. Кто унес чемодан с документами? Где он сейчас? Зачем вам понадобилось возвращаться в Дом Советов за никому не нужной пустышкой?
– Отвечай, – спокойно добавил Каретный. – Сам понимаешь, тебе лучше во всем признаться.
Хозяин обращался к Хлопьянову на «вы», при этом губы его брезгливо выпячивались. Было видно, что он испытывает к Хлопьянову временный интерес, утолив который, больше не вспомнит о нем. Каретный обращался на «ты», и в этом обращении было нетерпение, страсть оскорбленного человека, желавшего поквитаться.
Хлопьянов, голый, чувствуя, как ветер вылизывает ему пах и подмышки, думал, что может сейчас взмолиться, выпрашивая себе пощаду. Расскажет все немногое, что знает о чемоданчике Руцкого. Поделится догадкой о неведомом хитроумном разведчике, перехитрившем их всех. Прокравшемся в его кабинет, подменившем спрятанный кейс. Своей искренностью, желанием быть полезным вымолит себе жизнь. Его отвяжут, снимут с ременного распятия.
Или напротив, смерть неизбежна, муки его неизбежны. И в последний перед смертью час он плюнет в лицо мучителям, покажет, как умирает презирающий их офицер.
Но и то, и другое было бессмыслицей. Не могло повлиять на врагов, которые, недоступные состраданию, закрытые для эмоций, желали, ценой его мучений, добыть информацию. Понимая это, Хлопьянов решил сосредоточиться на чем-нибудь постороннем и как можно дольше, пока можно будет выносить боль и страдание, думать об этом постороннем. О розах, о глянцевитых листьях и вялых подмороженных цветах, о жестяном ведре с зеркальной слепящей водой.
«Зачем поливать, если осень… »
– Тебя спросили, ответь! – повторил Каретный. – Согласись, глупо умирать из-за грязных носков Руцкого!
– Не знаю ни о какой операции, – сказал Хлопьянов. – Был только этот чемодан. Меня, как и вас, обманули.
– Скажите, ведь у вас есть женщина. Подруга, жена, не знаю, как ее назвать, – сказал Хозяин. – Вы отправили ее из Москвы, желая уберечь от опасности. У нас есть все основания полагать, что вы снабдили ее нужными нам документами. Истинный чемодан у нее. Куда вы ее отправили? Где ее спрятали? Обещаю, мы не причиним ей вреда. Получим чемодан и отпустим.
– Где твоя баба? – крикнул Каретный, – Скажешь, обоих отпустим! Дадим денег, валите на все четыре стороны! Не скажешь, и ей, и тебе конец! Вот также будет здесь стоять нагишом, Васюта ее подвесит!
– Не знаю, куда уехала… Сказала, что к тетке, до весны… Где тетка живет, не знаю… Нет у нее чемодана… Быть может, вообще его нет…
Хозяин смотрел на него сверкающим гипнотическим взглядом. Хлопьянову была неведома природа этого химически-синего ядовитого излучения. Этот взгляд сам по себе был пыткой.
– Не знаю, где чемодан… – повторил он, слабея.
– Теперь ты спроси у него! – Хозяин повернулся к Васюте, который стоял в стороне, сложив на груди могучие руки, и бело-розовая крепкая голова напоминала редиску.
Васюта смотрел своими маленькими белесыми глазками, моргал подслеповато бесцветными ресницами. Медленно двинулся вразвалку, но не к Хлопьянову, а косо, по кругу, мелкими шагами, словно оттаптывал землю вокруг турника. Оглядывал Хлопьянова, как оглядывают выставленный на обозрение предмет, кувшин или вазу, изучая ее форму, орнамент, исследуя сложную пластику. Лениво приблизился, напрягая железный загривок. И вдруг стремительно выбросил вперед толстую, как чугунная рельса, ногу. Ударил Хлопьянова в живот, в самый пупок, разбивая всмятку внутренние органы, брызнувшие кровью и соком. Хлопьянову показалось, что в живот ему ворвался снаряд и, проделав дыру, унес живую сочную сердцевину. Этот удар прошел сквозь живот, разрушил печень и почки и сквозь пупок и исчезнувшую пуповину проник в утробу матери, вскормившую его, и дальше, в бесконечную череду поколений, производя среди них разрушение. Затих и остановился в древних слоях, как замирает в толще земли сейсмический толчок. Этим ударом задохнувшийся от боли Хлопьянов был отсечен от прошлого, утратил с ним связь. Висел в ремнях с выпученными, полными слез глазами, выпуская изо рта горячий пар боли.
