К ним подбежала очередная стайка журналистов. Какая-то медноволосая иностранка в ярко-зеленых колготках тянула к нему диктофон, начинала косноязычно и радостно спрашивать. Генсек повернулся к ней, обретая добродушное, заученное выражение, стал охотно отвечать.
Ветеран с колодками любезно объяснил Хлопьянову, как проехать к райкому. Он, старик, сам встретит Хлопьянова на остановке, проводит к Генсеку.
Хлопьянов записывал в книжечку адрес, благодарил старика. И вдруг опять ощутил знакомую, не отпускавшую его тревогу. Словно кто-то следил за ним из толпы, слышал его разговор, подглядел его запись в блокноте. Оглянулся, – никого. Только быстро отходил какой-то усач в лампасах, да женщина с изумленным лицом совала в продуктовую сумку какие-то цветные брошюрки.
Конгресс открылся торжественно, под медный гром оркестра, исполнявшего «Варяг». Народ встал, одухотворенно слушал грозные звуки, зовущие на подвиг, на славную жертву ради любимой Родины. И все, кто стоял и слушал, – вожди в президиуме, проверенные испытаниями и борьбой, люди в зале, плечо к плечу, съехавшиеся со всех краев великой оскорбленной России, литые, как статуи, охранники в черной форме, перепоясанные портупеями, добровольцы Приднестровья в солдатских ремнях с нашивками за ранение, пожилой священник с редкой бородкой и темно-серебряным крестом на груди, отставник-генерал с набором красных звезд на груди, – все слушали священную песню, зовущую на бесстрашный подвиг и смерть. Ибо ценности, за которые они вышли сражаться, были высшими ценностями бытия, – Родина, Братство, Любовь.
Хлопьянов стоял вместе со всеми. Глядел натри флага, – красный, имперский, андреевский, на огромную, во всю стену надпись «Фронт национального спасения». И его начинали душить счастливые слезы. Он был не одинок, не потерян. Вместе с братьями, соотечественниками, единоверцами готовился к последнему параду и бою.
Первым выступал председатель «Фронта» Константинов, слишком, как показалось Хлопьянову, трескуче, воспроизводя своими жестами и риторикой стиль вождей Революции, известный по кинофильмам. Он упрекал Верховный Совет в недостатке смелости, спикера Хасбулатова – в вероломстве, призывал народ выступить с требованием отставки президента и продажных министров. Давал директиву «Фронту» готовиться к осеннему наступлению трудящихся, к актам гражданского неповиновения. Завершил свое выступление выбросом сжатого кулака, возгласом: «Свобода или смерть!», под оглушительный рев и аплодисменты зала. Уходил с трибуны, красный, с блестящим от пота лбом. Пожимал на ходу руки сидящих в президиуме соратников.
Выступал Астафьев, похожий на симпатичного и чуть лукавого пушного зверя. Его речь была посвящена историческому завершению Гражданской войны в России, когда «белые» и «красные», коммунисты и националисты провозглашают великое примирение, протягивают друг другу руки, сходятся в братском целовании. В единую могилу предстоит ссыпать «красные» и «белые» кости, и над этой могилой произнести слова покаяния. Как на иконе Бориса и Глеба шествуют рядом белый и красный кони, так и в идеологии будущей России станут соседствовать «красные» и «белые» ценности. Он сошел с трибуны под овации, и в рядах сидящие рядом советские фронтовики-ветераны и усатые казаки пожимали друг другу руки, братались, поглядывали на висящие рядом два стяга – красный с серпом и молотом и имперский с двуглавым орлом.
Третьим выступал Павлов, маленький, плотный, с темной жесткой бородкой, выпученными белками, похожий на упорного яростного бычка. Выставил в зал белый выпуклый лоб, говорил сначала тихо и сдержанно, а потом, переполняясь жаркой удушающей его энергией, все громче и яростней, до крика, до огненного хрипа. Белки его покраснели, шея набрякла. Он не умещался в своем пиджаке, в тесной будке трибуны. Бил и бодал ее, разбивал в щепы. Речь его была о Великой России, о непокоренном народе, поднимающемся на битву от великих рек и лесов. Его провожали восторженно. Зал ликовал, был полон тех самых хлебопашцев и воинов, о которых только что говорил оратор. Они съехались в столицу, чтобы сказать свое грозное слово супостату, указать ему вон из Кремля, восстановить на Руси покой и порядок.
Хлопьянов восхищался выступавшими депутатами. Они были моложе, отважней его. Бесстрашно, как бабочки на огонь, кидались к микрофону на заседаниях парламента, произносили жестокие приговоры режиму, обличали преступного президента. Звали народ к сопротивлению. Изнемогали, обжигались, падали без сил, но их тут же сменяли отважные друзья. Лучшие из лучших, сохранили честь и достоинство обманутого народа. Были его неподкупной совестью.
Выступал Офицер, худой, бледный, не дающий воли своим страстям. Обращался к армии, которую выбрасывали пинком из Прибалтики и Германии, обворовывали, отдавали под начало продажным генералам. Он призывал офицерский корпус создавать свои организации, готовиться к решающим действиям. Заверял, что патриотический «Союз офицеров» имеет свои ячейки, свои законспирированные подразделения во всех округах, в полках и дивизиях, в Генеральном штабе. И если режим решится на переворот, посягнет на Конституцию, армия выступит на стороне народа. Зал ликовал. Раздавались возгласы «Да здравствует Красная Армия!» Офицер уходил с трибуны, выпрямленный, резкий, вождь тайной организации, имеющей доступ к боевым арсеналам. Хлопьянов верил ему, сам хотел войти в святое офицерское братство.
Генсек выступал солидно, взвешено. Рокотал своим басом, рисуя образ будущего устройства освобожденной от захватчиков Родины. Патриотической державной идеологии отводилось главное место. Все патриоты, умеющие управлять электростанциями и заводами, учить и целить, писать книги и рисовать картины, все понадобятся в скорые дни Победы. Родина, как бывало не раз после катастроф и нашествий, находила в народе таланты, жертвенность, нескончаемое трудолюбие, вставала из праха. Создание «Правительства национального доверия» – вот ближайшая задача. Его провожали одобрительными возгласами, криками: «Так держать!» Священник, сидящий рядом с Хлопьяновым, одобрительно кивал головой. Не осуждал, а поощрял коммуниста.
Хлопьянов жадно внимал. Вдыхал этот воздух близкой и неизбежной победы. Его неуверенность и страх прошли. Они были следствием его одиночества. Теперь же он был не один, окружен единоверцами и соратниками. Жизнь больше не казалась ему катастрофой, а лишь продолжением борьбы, в которой неизбежна победа.
Вышел Красный Генерал, но не на трибуну, а на сцену перед столом президиума. Следом появился морпех, держал розовый сверток. Тут же оказался тучный чернявый человек, представленный Константиновым как сербский профессор. Морпех передал генералу сверток, тот развернул, раскатал его. В руках генерала заструилась атласная малиновая ткань, пролилась вниз, как поток. Морпех подхватил ее, и зал увидел малиновый стяг с вышитым Спасом Нерукотворным, православным крестом и древнеславянской надписью.
Хлопьянов узнал стяг, копию того, что развевался над русскими полками, уходившими на балканскую войну. Красный Генерал передал стяг профессору, чтобы тот отвез этот русский подарок в Боснию, передал русским добровольцам, воюющим за свободу братьев-сербов.
Зал единодушно поднялся. Раздались клики «Ура!» Священники крестились. Казаки кричали «Любо!» Серб-профессор упал на одно колено, поцеловал край стяга, обещал самолично доставить реликвию в действующую армию.
