- Здесь нет телефона, почтового ящика, номера на фасаде? Нас не могут найти?
Они были невидимы для города. Среди его многолюдья, наполненных автомобилями проспектов, среди строек, транспарантов, требовательных и назойливых лозунгов они словно выпали из времени. Провалились сквозь время в другую, миновавшую жизнь, а нынешнее время сомкнулось и сделало их невидимыми. Они жили среди мещанских домишек, купеческих лабазов и лавок, церковных подворий. Мимо их окон стучали экипажи, скрипели телеги, покрикивали возницы, тянулись в церковь богомольные прихожане, торопились на службу усердные чиновники, и румяная купчиха в цветастом платке возвращалась из бани, окутанная сдобным душистым паром.
В этом малом драгоценном пространстве она принадлежала ему безраздельно. Была доступна, желанна, сию секунду он мог ею насладиться. Но, предвкушая наслаждение, он не торопил его. Смотрел на спинку стула, куда она повесит платье, кинет прозрачное невесомое белье. На выключатель в стене, к которому протянется его рука. На самаркандское глазурованное блюдо, в котором, когда погаснет свет, загорится льдистая зеленая капля.
- Отметим новоселье. Я приготовлю ужин, - сказал он, чувствуя, как нежилая комната наполняется духами их живого присутствия.
Она сидела на кровати, наблюдая, как он священнодействует, а он и впрямь все свои движения и хлопоты истолковывал как языческий обряд новоселья, заселяя новое жилище духами мира и благоденствия.
Развел камин, запалив сухие смолистые доски, наполнив закопченное жерло скачущими языками, сочным треском, вкусным кудрявым дымом. Тепло неохотно и медленно пробивалось в сырую трубу, дым сочился в комнату, селился в углах, покуда не зашумело обильное горячее пламя. Улетело в горловину, наполняя дымоход сладким гулом и рокотом. И это значило, что он возжег священный домашний очаг.
Брал из миски красно-коричневые ломти мяса, протыкал остриями, нанизывал на шампуры, не забывая прокладывать куски пластинками лука. Клал тяжелые грозди на каминную решетку, помещая в летучий желтый огонь. Видел, как мясо смуглеет, шипит, выпрыскивая огненные струйки. Начинает благоухать, насыщая комнату духом жертвенного тельца, пронзенного ритуальными пиками. И это означало, что тельцы, овны и прочие жертвенные животные принесены на алтарь благосклонного, охраняющего дом божества.
Вынул из огня и разместил на столе шампуры. За неимением бокалов наполнил красным вином две высокие фарфоровые чашки. Это были жертвенные сосуды, священные чаши, в которые божество излило свою мудрость, всеведение и благое знание, передавая обитателям нового дома.
- Трапеза готова. Приглашаю вкусить яств и плодов земных. - Коробейников любовался простым убранством стола, напоминавшего алтарь, над которым витали благосклонные, принявшие жертву духи. - Прошу к столу.
Ели, запивали из чашек вином. Он смотрел на нее, и все в ней нравилось ему, волновало, казалось замечательным. И то, как сильно и молодо вонзаются в мясо ее белые, влажные зубы и она наклоняет голову, помогая себе этими сильными звериными движениями. И то, как погружаются в вино ее губы, и после глотка на них остаются черно-красные винные капли. И то, как ее красивые, сильные пальцы, испачканные мясным соком, сжимают металлический шампур. Каждое ее движение, звук, любое, самое физиологическое, проявление казались прекрасными, пленяли, вызывали обожание.
Она подняла чашку. Готовилась говорить, глядя длинными глазами, в которых отражалось множество световых оттенков. Малиновый - от вина. Зеленоватый - от самаркандского глазурованного блюда. Золотистый - от горящего в камине огня. Нежно-голубой, блистающий, - природный цвет ее глаз. Опьянев, он чувствовал, как оба они спрятаны, укрыты в другом пространстве и времени. Недосягаемы для всех, кто мог бы им помешать. Затеряны среди стародавней Москвы в ее подворьях, монастырях и базарах, будто вошли в картину Кустодиева, и их занавесил огромный цветастый платок.
- Знаешь, я все порывалась сказать и не решалась. Но теперь, когда голова моя идет кругом и я опьянела и буду еще пьянеть, хочу тебе, милый, сказать. Ты мой спаситель и избавитель. Сам не знаешь, от чего меня уберег. К тому времени, когда мы познакомились, мне уже не хотелось жить. Обдумывала, что лучше: выброситься из окна или наглотаться сонных таблеток? Я была в западне, в страшном капкане, искала выход. Выходом этим был черный туннель в метро с железными острыми рельсами, по которым приближается ревущий, слепящий поезд. Ты меня спас, вывел из жуткой ловушки, показал другую жизнь. Я тебе так благодарна…
Он слышал звук ее слов, но они, облетая комнату, в акустике ветхого дома, словно лишались смысла. Превращались в сладкозвучные переливы лесной певчей птицы, доносящиеся сквозь шум дождя. За темными занавешенными окнами текла несуществующая Москва, окружившая их своими маковками, розовыми печными дымами, слюдяным блеском сусальных крестов. И эта восхитительная иллюзия кружила голову. Не вникая в смысл ее слов, а лишь наслаждаясь чудесными любимыми звуками, он видел, как за окнами катят расписные возки, шныряют разносчики, на лотках пестреют свистульки, матрешки, хохломские тарелки и миски. Дородная красавица, румяная, синеглазая, несет на плече коромысло, качает могучей грудью. В ведрах колышутся литые синие зеркала, сыплются на бабий подол солнечные сочные капли.
- Я не обманываю себя. Понимаю, как хрупки наши отношения. Они краткосрочны, не имеют будущего. Быть может, нас подстерегает близкая катастрофа, беда, которая разрушит нашу близость, утянет в жуткую воронку. Но, зная и предчувствуя это, я все-таки тебе благодарна. Ты продлил мою жизнь. Показал, сколько в ней увлекательного, прелестного, чудного. Та изумительная церковь в Дубровицах с апостолами, читающими каменные книги. Наш первый дождь, в котором мы неслись на огненной карусели. Твой рассказ о летающих быках, которые мчались по небу, и у них в груди вращались солнечные пропеллеры. Ты мой ангел, мой спаситель. Взял меня за руку и вывел из подземелья на солнце…
За окнами травяная зеленая круча спускалась к Неглинке. По речке плыли барки, груженные дровами, копнами сена, мешками с мукой. Бабы на сходнях полоскали белье, шлепали белыми простынями, терли мыльные доски, раскладывали по траве красные, белые, золотые полотна. В купальне визжали девки, сбрасывали через голову долгополые рубахи. Опрометью, мелькая ягодицами, закрывая ладонями грудь, бежали к воде. Громко плюхались, барахтались, оглашая воздух русалочьими визгами…
- Но иногда я надеюсь на чудо. Мы будем с тобой неразлучны. Нас никто не станет удерживать, никому мы не сделаем больно, все устроится легко и волшебно. Уедем в какой-нибудь город, в Ярославль или Кострому, где нас никто не знает. Ты будешь писать свои книги, читать мне отрывки из рукописи. Я стану тебе помогать, печатать на машинке, хлопотать в местном издательстве. И скоро все удивятся: «Боже, какой замечательный писатель появился в провинции». Будут повторять в один голос: «Только в провинции рождаются подлинные таланты, тонко чувствующие русскую жизнь, природу и душу». А мы с тобой станем тихо посмеиваться, не мешая им так думать…
На улице купцы торговали в лавках. В одних выкладывали рулоны сукна, кипы цветного ситца, узорные заморские ткани. В других сыпали на прилавки струганые топорища, гнутые коромысла и дуги, черные масленые замки, блестящие, кисло пахнущие гвозди. В огромные зеленые бутыли сквозь жестяные воронки лили душистый желтый керосин. Наполняли ведра тягучей медовой олифой. Приказчик в жилетке, плутовато зыркая, орудовал деревянным метром, валил на прилавок волны алого ситца.
