Бледный невзрачный человек, терпеливый, утомленный, с лицом одинокого путника на степной, между двух горизонтов, дороге, бредущий к бесконечно удаленной, недостижимой цели, нарисовал малиновую мокрую кляксу, из которой вытягивал неровную дрожащую линию. Вел ее покуда хватало краски, освежал кисть, макая ее наугад, продолжая неровную линию, теперь уже другого цвета. Линия тянулась, занимала весь лист бумаги, и когда для нее не хватало места, рисовальщик подкладывал чистый лист, переносил на него линию, продолжая вытягивать ее из малинового клубка, как бесконечную нить. Разматывал, тянул. Но клубок не уменьшался, нить не кончалась. Труд, который был затеян художником, был рассчитан на бессчетное количество лет, был образом непрерывного, тягучего, изнурительно-одномерного времени, на котором откладывались эпохи, царства, судьбы народов, вытягивались из загадочной, рождавшей их сердцевины.
Рядом поместился тощий язвительный человек с колючим, нервным лицом, по которому пробегал яростный тик, дергался подбородок, гневно вспыхивали и гасли глаза. Он пропитывал кисть водой, набирал в нее краску, переносил на бумагу, создавая мокрую, влажную кляксу, переполненную цветом сферу, а потом резким росчерком вырывал из этой сферы брызгу, оставлял на бумаге колючий выброс. Снова насыщал кисть водой. Весь лист был покрыт разноцветными мокрыми сгустками, из которых вырывались росчерки, словно взрывные протуберанцы и выбросы. Мир, который грезился рисовальщику, являл собой бесконечно повторяемые сгущения, накапливаемые насыщения, до момента взрыва и выброса. Вселенная откладывала яйца, из которых вырывался птенец, опустошал яйцо, исчезал в пустоте. Разум человека, сотрясенный болезнью, открыл этот закон мироздания. Рисунок был графиком постоянно возобновляемой и истребляемой Вселенной. Дергающееся лицо художника напоминало осциллограф, отмечавший взрывы и успокоения мира.
Третий рисовальщик покрывал лист однообразными косыми отрезками, напоминавшими покосившийся штакетник. Каждый нарисованный отрезок сопровождался утвердительным кивком головы, словно художник соглашался с самоценностью каждого однообразно повторенного обрубка. Их могло быть бесконечное множество, но они не выражали движения, не содержали развития, были лишены стремления. Так в Заполярье терпеливые изнуренные зэки клали на мхи и болота шпалы, на которые никогда не улягутся рельсы, не протянется колея, не помчатся поезда. Вселенная выражала абсурд непрерывного бессмысленного строительства. В ней возводилась мертвая дорога из ниоткуда в никуда, и занятый в ней работник не подвергал сомнению эту бессмысленную деятельность, тупо с ней соглашался, с каждым кивком продолжал воспроизводить абсурд. Сам был одной из бесчисленных шпал, брошенных в пустоту, - в тусклое пространство сумасшедшего дома.
Коробейников смотрел на трех рисовальщиков, каждый из которых перенес травму обыденного сознания. Изувеченный разум, лишенный ограничений, получил доступ к запредельному миру, выражая в графиках его образы и подобия.
На кровати, среди скомканных простыней, лежал человек. Одно колено подтянул к подбородку, другая нога была вытянута, с напряженной стопой, какая бывает у прыгуна. Один стиснутый кулак был выставлен вперед, другой, на полусогнутой руке, бьи отведен назад. Неподвижный, с каменными рельефными мышцами, он выглядел как упавшая статуя атлета. Такие изваяния находили в окаменевшем пепле Помпеи. Засыпанные, изжаренные заживо люди хранили позы последних жутких минут, когда над ними разверзлось небо, пролился раскаленный дождь, хлынули расплавленные синие молнии. Лежащий на кровати человек затвердел, покрытый непомерными пластами упавшего Космоса, запечатлел остановившимся лицом ужасное, последнее в жизни видение.
На соседней кровати, свесив босые ступни, сидел жилистый, с истовым лицом пациент. Находился в непрерывном движении. Сильно надавливал ногами в белых кальсонах, мотая подвязками. Тянул на себя воображаемый рычаг, перемещая незримую деталь, и тут же, обратным движением, возвращал ее на место. Другая рука перебирала пальцы, что-то поддерживала на весу, тщательно выравнивала, бережно оглаживала. Тело резко отклонялось назад, натягивая мышцы шеи. Выпрямлялось, давая мгновенный отдых утомленной мускулатуре. Его ритмичные многомерные движения напоминали действия ткача, сидящего за ткацким станом. Стан, его балки, перекладины, шкивы, натянутые трепещущие нити, сотканный покров были невидимы. Их присутствие, конструкция, формы обозначались движениями ткача, который надрывался, блестел от пота, дрожал каждым мускулом и сухожилием. Создаваемый им покров мог быть непомерных размеров саваном, в который завернут умершего исполина. Или разноцветным половиком, от горизонта до горизонта, по которому пройдет белоногая божественная великанша. Человек своей неутомимо работающей плотью был здесь, в видимом мире душной полутемной палаты, а результаты его труда пребывали в ином измерении, недоступные для глаз.
Третий пациент сидел на корточках, охватив костлявыми ладонями голову. Вжался, скрючился, придавленный чем-то громадным и угрожающим. Его пальцы медленно соскальзывали к ушам, словно раздвигали купол головы, и тогда лицо сморщивалось от невыносимой муки и он издавал крик боли. Потом ладони возвращались обратно на темя, будто он сдвигал костяные створы головы, боль прекращалась, и лицо выражало непомерную усталость. Через минуту костлявые пальцы снова соскальзывали к желтым длинным ушам, что-то незримое вонзалось в обнаженный открывшийся мозг. Производило невыносимое страдание, отчего несчастный издавал вопль. Затем невидимое острие извлекалось из мозга, черепные кости сходились, заслоняя содержимое головы. Было неясно, кто пытал человека, какую тайну хотел из него вырвать, кто придумал для него жизнь, напоминавшую пытку.
Врач и сестра продолжали обход палаты. За ними следовал массивный санитар, переставляя неуклюжие толстые ноги.
- У меня сифилис!… У меня сифилис!… - повторял оплывший жиром, плохо выбритый пациент, вращая желтыми белками. Принимал от сестры, таблетки, кидал в раскрытый зев с рыхлым белесым языком. Жаловался, испытывал брезгливость к себе самому. Кошмары, его преследующие, обретали вид прилипчивых постыдных болезней.
- Будет не больно!… Будет не больно!… - радостно и слюняво возглашал олигофрен с белым сдобным лицом, вывернутыми губами, из которых одиноко торчал желтый зуб. Он с готовностью заголял толстый зад, в который сестра вонзала шприц, прикладывала проспиртованную ватку. - Будет не больно!… - повторял он счастливо, и лицо его напоминало мелкую лужу с отражением белесого солнца.
- Я Коля!… - Маленький человек, недоразвитым тельцем напоминавший обезьянку, вытягивал из пижамы худую темную ручку, предлагая врачу знакомиться, и тот охотно пожимал сморщенную ладонь, в то время как сестра набирала в шприц лекарство.
Коробейников расхаживал по палате, созерцая больных, у которых был потревожен разум, разрушена трехмерная, осознающая мир конструкция, разомкнута оболочка, запрещающая уму соприкасаться с непознаваемым Абсолютом. Рассудок, познающий мир в категориях пространства и времени, начинал взаимодействовать с бесконечным, непознаваемым Космосом. Как в раздавленную подводную лодку сквозь брешь в обшивке устремляется черная слепая вода, так в разрушенный сосуд ума прорывается черная бесконечность. Взрывается в мозгу, как удар ужаса, порождает неземные кошмары, запускает в пробоину глубоководных чудовищ, которые протягивают хлюпающие щупальца, нацеливают жуткие клювы, наводят умопомрачительные чернильные глазища.
