- Мы сейчас отправимся с вами туда. - Саблин кивнул на толстую, обитую мокрой клеенкой дверь, откуда в облаке пара выскакивал дымящийся человек, за плечами которого бушевало синее пламя. - Там, в парилке, меня посещают видения Ада. Темная преисподняя с чадом огромных печей, бульканье котлов, кипение смолы. Стоны, мольбы, обожженные грешники, кровавые волдыри, облезшая кожа, вытекшие от жара глаза. Я оказываюсь в этом Аду, и мне кажется, вместе со мной, неустанно стеная, стоите вы, Мишель, и Марк, и Елена, и ваша милая жена Валентина, и ваши чудные добрые дети. Все мы окажемся вместе в Аду. Отправляясь к этой клеенчатой склизкой двери, над которой написано: «Оставь надежду, всяк сюда входящий», - мне кажется, что я попадаю на генеральную репетицию спектакля, в котором нам всем уготована роль…
Казалось, Саблин своими разглагольствованиями водит круги, сжимая и тесня Коробейникова, и эти круги - адовы, и в центре этого искусно сотворяемого Ада находится громадное волосатое чудище с клыками, с сернистой вонью, с фиолетовым блеском в глазищах. Сжимает в когтях бледную беззащитную душу, похожую на блеклую личинку, грызет ее, заталкивает в зловонную пасть. И эта личинка - душа грешника, и этот грешник - он, Коробейников, попавший в пасть Вельзевула.
Средневековое, устрашающее, реальное проступало сквозь мокрый туман, где на каменных лавках, как на операционных столах, лежали обнаженные люди. На соседней скамье, похлопывая себя веничком по груди, нежился безногий инвалид.
- Все эти попики, приходские кликуши, монастырские книжники утверждают, что Россия - страна-Богородица. А ваш дружок, незаурядный писатель Малеев, утверждает, что Россия - страна-Дьявородица. Эти голые мужики и отроки, благополучные водители трамваев и фрезеровщики завода «Калибр», тихие инженеры НИИ и зачуханные учителя словесности в один миг превратятся в разрушителей и бунтарей. Одержимые дьяволом, выскочат из бани, блестя нагими телами, выломают из Красной площади черную брусчатку, забросают правительственные лимузины, грозные транспортеры и танки. По кирпичикам, по винтикам разберут это тупое самодовольное государство и запалят здесь такой костер, что будет виден по всем континентам. Вот почему, Мишель, я хожу в эту баню. Полюбоваться на будущих революционеров, разрушителей пошлых устоев, погромщиков советской страны…
Коробейникову было нехорошо, неуютно от своей наготы, от наготы Саблина, который чувствовал неловкость Коробейникова. Демонстрировал свой торс, ягодицы, густую шерсть на груди, - признаки сильного, агрессивного самца, стремящегося своим видом подавить соперника.
- Рудольф, я завидую вашему воображению, с помощью которого обычная московская баня становится сюжетом «Божественной комедии», - иронично ответил Коробейников. - Принимаю вашу систему образности и говорю вам: «О Вергилий, веди меня по кругам сандуновского Ада!»
Саблин весело рассмеялся, подхватывая веник, неся его, как дикторский пучок, и они оба направились в парилку.
Парилка напоминала огромную пещеру, с высоким туманным сводом, где плавали зеленовато-серые пласты мокрого грязного пара, сквозь которые мутно проглядывала больная желтизна подземных светильников. В пещере было два уровня. В нижнем на лавках, поместившись в различных позах, голые люди остервенело хлестали себя вениками. Секли прутьями, норовя побольнее, через голову, достать лопатки. Задирая локоть, наносили удары по ребрам и дымящимся подмышкам. Лупили со свистом по голым ляжкам. Молотили друг друга по спинам. Ахали, восклицали, выпучивали глаза, высовывали языки, оттопыривали красные, налитые кровью уши. Это было похоже на пытку, самоистязание, наказание лозой, где жертвы менялись с палачами, передавали друг другу орудия истязания, мстя за перенесенные страдания.
На верхний уровень, напоминавший обширный деревянный эшафот, вела мокрая дощатая лестница, по которой забредали понурые люди. Казалось, кто-то невидимый ведет их по скользким ступеням. Лишенные воли, сломленные, они безропотно приняли свою страшную участь. На эшафоте, под сводами темного грота, застыла голая стиснутая толпа. Стояли бок о бок - старцы, младенцы, цветущие мужчины, изнуренные понурые мужи. Никто не убегал, не роптал. У всех были покорные, обреченные лица, и эта обреченность, потусторонность, приобщенность к чему-то неизбежному, уже случившемуся, действовали как таинственное притяжение, мрачная гравитация подземного мира. Чувствуя эту гравитацию, проходя сквозь невидимую тень, как проходят сквозь смерть, Коробейников, вслед за Саблиным, прошагал вверх по сырым ступеням. Занял место в толпе, прикоснувшись к кому-то испуганным телом.
Они были в центре Земли, в мрачной сердцевине планеты, где дул жаркий железный ветер, опалял своим сиплым дыханием безропотную, приговоренную к мучениям толпу. В углу стояла закопченная печь с каменной трубой, уходящей вверх, в неведомые лабиринты Земли, где что-то шипело, вскипало, сипло завывало и хлюпало, словно земное нутро было живое, косматое, выдыхало ядовитые газы сквозь черные горячие ноздри.
Ад, сконструированный как пыточный застенок, не имел служителей, стражников, палачей. Все делали сами грешники. Растапливали печь, готовили инструменты пыток, мучили и терзали друг друга. В мучителей вселялась неистовая энергия истязаний, которая вырывала их на краткое время из пытаемой толпы. Толпа же, парализованная невидимой волей, безропотно замирала, принимая страшные муки.
Коробейников увидел, как один из грешников, жилистый, косматый мужик, лоснящийся потом, с заостренным лицом, узколобый, с опаленными бровями, вооружился жестяным ковшом. Черпнул из ведра. Взмахом мускулистой руки отодвинул толпу. Освободил путь по мокрым доскам к закопченной печи, в которой зияла дыра, пепельно-белая, в свечении нестерпимого жара. Держа перед грудью ковш, напрягая мускулы, как античный дискобол, стал разбегаться. Налетел на печь, навстречу дующему адскому пламени. Вбросил в зев сверкнувшую воду, от которой что-то ахнуло, взорвалось в печи, дунуло жуткой струей огня, бестелесной прозрачной плазмой. Расширяясь, плазма превратилась в огненных духов Ада, крылатых, хвостатых, неистовых. Прянули на несчастных людей, стали драть, терзать, впивались когтями, язвили жалами, сдирали и соскабливали кожу. Толпа, окутанная дымом, возопила. Заслонялась руками, приседала. Но духи выжигали им глаза, вырывали языки, ломали ребра, подрезали поджилки, вспарывали животы, наматывая на крючья трепещущие, шипящие внутренности. Лица кругом искажались от мук, истекали слюной и слезами. Как резиновые маски, соскальзывали с черепов, оставляя блестящие кровавые кости.
Коробейникову стало дурно. Ему казалось, что у него взбухает мозг и глаза белеют и свариваются, как у рыбы в ухе.
Мужик-мучитель обмотал руку грязной тряпкой. Черпнул из ведра ковшом. Заостренный, стремительный, покрытый пленкой стеклянного пота, помчался к печи, виляя красными ягодицами. Нацелился в сизый зев, метнул ковш воды. И оттуда с треском вырвалась шаровая молния. Ворвалась, как плазменное ядро, в толпу мучеников. Прожигала насквозь тела, выпаривала кровь, срывая с плеч головы. Металась, сея смерть и мучения. Исчезла под сводом, оставив светящийся синий туман, рыдающую толпу.
Коробейников едва стоял на ногах. Ему казалось, что голова его горит, подожженная молнией, и на плечах у него смоляной факел. Хотел уйти вниз, но толпа сжимала его, окружала клейкими потными телами.
