- Хочу тебя повидать. На минуту могу заглянуть?
- Я и сама хочу. Хочу, чтобы ты заглянул.
Подымаясь в лифте, вдыхал табачный дым, впитавшийся в старинное, кофейного цвета, дерево, запахи железной, утомленной машины, едва уловимые дуновения ее духов, по которым он, словно бабочка, угадывал ее присутствие среди громадного задымленного города.
Открыла дверь, и он сладко задохнулся от ее объятий, от голого теплого локтя, нежных, щекочущих волос, от сильного, страстного тела, которое прижалось к нему, и он ощутил все его биения и токи.
- Как я рада! Хотела тебя повидать. Что у тебя нового за эти дни?
Смущенно, мучаясь, не находя слов, бормотал:
- Все хорошо, все нормально… Успех последнего очерка… «Ода» на Красной площади… Стремжинский передал поздравления… В командировку, на базу авиации…
Бормотал, стоя в прихожей, глядя в приоткрытую дверь спальни, где в розовом сумраке сверкали зеркала. И ужасающая жаркая мысль: в этой спальне, отражаясь во всех зеркалах, бесконечно повторенные, она и Саблин. Белизна их тел, сплетенных в яростной страсти. Запрещал себе думать. Заговаривал, отвлекал себя самого. Погружался в бессвязное бормотание и лепет:
- Все хорошо, все нормально… Отец Лев прислал письмо, зовет к себе в гости под Вязьму… Кок, художник, я тебе говорил, - пытаюсь вытащить его из «психушки»… Там настоящий ад, там пациентов хлещут лозой… Дикторский пучок и парилка…
Его лепет уносило как сор. Сквозь легковесные пустые слова прорывался свирепый огненный дух. Беспощадный, из сияющего стекла, великан прижимал к обнаженному торсу голую великаншу, и оба, сотрясаясь, отражались в огромных, до небес, зеркалах. И это было ужасно.
- Хочу тебе что-то сказать. - Елена чуть отодвинулась от него. Глаза ее чудесно затуманились. В них появилась нежность, мягкая кротость, умоляющая беззащитность. - Я бы раньше сказала, но была не уверена. Но теперь сходила к врачу, и он подтвердил: я беременна.
- Ты? Беременна? - вырвалось у него, и этот вырвавшийся, сиплый, испуганный вопрос ужаснул Коробейникова. - Беременна от кого?
- От тебя. - Она изумленно подняла брови. - Конечно от тебя. Это случилось там, на опушке, где я потеряла перчатку. Тогда же, в машине, почувствовала, как пролилась в меня твоя жаркая, чудесная сила. Ощутила ее сердцем и подумала: неужели? Будет ребенок? Весь следующий месяц ждала, прислушивалась, сомневалась. А вчера была у врача, и он подтвердил, - я беременна.
- Этому можно верить? Это не обман? Не ловушка? Не умелая западня или тонкая выдумка, которая понадобилась тебе и твоему замечательному брату для каких-то ваших семейных, любовных кровосмесительных целей? Ты действительно любовница брата? - Он говорил безумно, язвительно, с прибывающей яростью, вонзая в нее ироничные, заостренные, злые слова. Желал причинить ей боль, вырезать ее признание, выскоблить лукавый обман, иссечь кровосмесительный плод.
- Все-таки это случилось. Ты виделся с Рудольфом. Он тебе рассказал, - потухше, устало, с безнадежным выражением подурневшего вдруг лица произнесла она. - Это должно было случиться. Он угрожал мне, что все расскажет.
- Что, что расскажет? Что можешь ты рассказать?
- Он сумасшедший. Когда мне было двадцать, он изнасиловал меня. Он - с поврежденной психикой. Несколько раз пытался наложить на себя руки. Его вынимали из петли, исцеляли от яда. Он тяготится жизнью. Ищет в этой жизни другую, несуществующую, жизнь. Желает ее извратить, вывернуть наизнанку. Он добивался близости со мной, угрожая самоубийством. Меня спас Марк. Я вышла за него, спасаясь от Рудольфа. Но он преследует меня и в замужестве. Он бешеный, никого не любит, а себя ненавидит. Он может застрелить, бросить гранату, толкнуть под поезд. Он кончит свою жизнь ужасно. Я его люблю и ненавижу. У него был период запоев. Период игры на скачках. Он растратил какую-то громадную сумму, и ему грозила тюрьма. Марк спас его, вырвал у следователей, внес растраченную сумму. Это дает ему повод утверждать, что между ним и Марком состоялась сделка, он продал меня Марку, сдал в аренду на несколько лет. Теперь срок аренды истек, и он требует меня обратно. У них ссоры, стычки, ужасные сцены. Когда появился ты, я подумала, что ты мой избавитель. Кинулась к тебе, закрыв глаза. Теперь я беременна.
Она говорила это тихо, потупив глаза, бессильно опустив руки, отдавая себя ему на суд. А в нем, вместо жалости и милосердия, неистовая боль и слепое бешенство:
- Вы, Саблины, - проклятый род! Смесь разбойников и гадалок, татей и святош! Носитесь из века в век по России с топорами и саблями, и там, где пролетаете, хлещет кровь! Вы химерические созданья, смесь людей и животных! У вас чешуя и рыбьи хвосты! Твой брат - похотливый бык с головой человека! Вас всех обрызгала ядовитая сатанинская сперма, и вы не находите себе на земле места! Все естественное вам противно! Вы извращенцы, святотатцы. Ваша религия - грех содомский! Ваша любовь - кровосмешение! Ваш бог - намыленная петля!
Он выкрикивал, глядя на ее беззащитное, осунувшееся лицо, желая сделать ей больно. Она стояла, опустив беспомощно плечи. Тихо сказала:
- Я люблю тебя. У нас будет ребенок.
- У нас? У нас с кем? С Марком? С Рудольфом? Как определить отца ребенка? Ждать, когда он подрастет и у него обнаружится характерный ближневосточный нос? Или бешеная склонность колоть иголками кошек и поджаривать живых воробьев?
- Ты хочешь уйти от меня? Ищешь повода, чтобы порвать со мной? Для этого не нужно оскорблений. Просто уйди… - Она подняла на него потемневшие, провалившиеся глаза. Бледная, с болезненной синевой, словно ей не хватало животворной крови. В лице появилась лунная мертвенность. Он испытывал к ней отчуждение, - к болезненной, пульсирующей на шее синеве, к белой переносице, у которой сходились белесые, выцветшие брови, к бесцветным серым губам, возле которых обнаружились похожие на трещинки морщины. - Уходи, - повторила она, хватаясь за стену. - Больше не приходи никогда.
Он вышел, оставляя за собой ее обморочное, предсмертное лицо. Хотелось тонко выть, колотиться лбом о шаткие стенки лифта, который медленно, с музыкальным хрустом, опускал его в глубокий колодец.
Первые дни после ссоры он испытывал облегчение. Ему казалось, судьба уберегла его от несчастья. Он лишь мельком заглянул в опасную, кромешную жизнь, основанную не на белковых земных телах, а на кремниевых кристалликах и аммиачных инопланетных молекулах. В этой ядовитой, смертоносной жизни, среди зеркал, таинственных собраний, извращенных отношений ему не было места. Утолив писательское любопытство, он вовремя отскочил от нее, чтобы потом описать в романе. Она отстала от него, как отстают сороконожки, жуки, кольчатые черви, жирные гусеницы, не причинив вреда. Обогащенный уникальным опытом, уцелевший во время опасных исследований, он мог вернуться к привычному кругу занятий, к прежним знакомым, в семью, к любимым жене и детям.
Но через несколько дней им овладела неуемная тоска. Где-то рядом, в одном с ним городе, в одно с ним время, находилась женщина, которая одарила его восхитительными переживаниями, небывалыми откровениями, слезной нежностью, огромными, как смерть, прозрениями. Эта женщина связана с ним не просто испытанными совместно наслаждениями, не только усладами плоти и души, но и чем-то еще, что существует в ней, живое, безгласное, беззащитное, относящееся к нему, Коробейникову, как его малая, драгоценная часть. Эти помышления причиняли ему страдания.
