- Микроскоп! - Это приказание произнес главный хирург, перед кем расступилась остальная бригада. К пульсирующей выпуклости мозга, на которой переливался ослепительный свет люстры, придвинулся окуляр микроскопа, который мог быть воспринят как телескоп, направленный на небесное тело.
«Мне дано стать свидетелем непостижимого действа… Заглянуть в глубину мироздания… Бог в обличье хирурга поставил меня рядом с собой, чтобы я узрел обнаженный мозг… Заглянул в сердцевину сознания… Костя, милый, я не должен смотреть… Делаю это ради тебя…» - обморочно думал Коробейников, глядя, как в эмалированной ванночке лежит выпиленная кость с клочком волос, с губчатой розовой кромкой. Его непотревоженное, покрытое волосами темя испытывало холод, словно утратило костный свод, и обнаженный мозг, окутанный розовым паром, чувствовал холод…
- Насос… Пинцет… Два мелких осколочка… Боится меня, дрожит… - Хирург смотрел в микроскоп. Из его лба исходил узкий огненный луч, поджигал красные и синие участки мозга, переливался в серых извилинах. Стальной клюв пинцета нащупывал костяные осколки, выхватывал из разноцветного студня. Мозг содрогался. Коробейников чувствовал в голове ледяное проникновение пинцета. - Подойдите… - Это властное указание касалось Коробейникова. Хирург отодвинулся, приглашая взглянуть в микроскоп. Коробейников приблизил глаз к окуляру и, пораженный, замер.
Казалось, он смотрит из Космоса на живую фантастическую планету. Ее пересекали причудливые горные цепи. Одни были покрыты голубоватым снегом, на других отсвечивал малиновый закат, на третьих нежно зеленела растительность. У подножия хребтов простирались рыжие, опаленные солнцем пустыни. Была видна изысканная рябь барханов. С пустынями соседствовали изумрудные долины, над которыми плыли синие сочные облака. По планете текли полноводные реки, вливались в голубые моря и озера. Виднелись притоки и разветвленные дельты. Среди природных очертаний и контуров был заметен рукотворный чертеж, искусственный ландшафт, состоящий из дорог и каналов, распаханных черноземов, бесчисленных монотонных чешуек, бывших не чем иным, как крышами городов и селений. Тонкие ленточки на равнинах были аэродромами, прямоугольные выступы в морских бухтах - причалами. Планета источала черный дым действующих вулканов и желтоватую копоть заводских труб.
Коробейников не мог оторваться. Оказывается, мозг был планетой. Мышление было жизнью этой думающей планеты. Неразличимые в оптику, среди вафельных отпечатков городов и селений, присутствовали обитатели. И где-то на этой планете была такая же операционная, горели хромированные люстры, кто-то лежал с обнаженным мозгом на хирургическом столе, и другой смотрел в микроскоп и видел фантастическую живую планету. За ним, Коробейниковым, из Космоса тоже наблюдал микроскоп, и земля, на которой он жил, была думающим, парящим в невесомости мозгом.
Коробейникова посетило чувство абсурда. Две уходящие в разные стороны бесконечности, где иерархия не имела высшего и низшего уровня, тварь менялась ролью с Творцом, и каждый был одновременно и Богом, и богосотворенным Адамом.
Хирург припадал к окуляру. Наводил луч в сплетение сосудов, в сгустки студенистых слоев, в скопления складчатых масс. Касался обнаженного мозга тончайшими иглами, изящными резцами, хрупкими пинцетами. Каждое прикосновение отзывалось в голове Коробейникова. Между раненым мозгом Шмелева и мозгом его, Коробейникова, существовала прямая связь, будто от одного к другому была проложена невидимая труба, и две их головы были сообщающимися сосудами. Хирург касался осторожной сталью чувствительных участков, которые откликались моментальным образом, запечатленной мыслью и чувством, переносились по световоду в череп Коробейникова, и тот мог переживать видения, извлеченные из головы друга. Хирург, погружавший инструменты в глубь мозга, вырывал из него видения, как вырывают из почвы растения с корешками. Переносил их в голову Коробейникова. Так пересаживают цветок из одного горшка в другой. Хирург пересаживал гибнущий мозг Шмелева в голову Коробейникова, продлевал его жизнь, подключая умирающие ткани к живому организму.
Огненный луч, бьющий изо лба демиурга. Прикосновение сверкающей стали.
Шмелев, молодой, в брезентовой штормовке, сидит на носу огромного серебристого танкера, скользящего в разливах Оби. Гигантская канистра горючего плывет на север под негаснущими небесами в сиянии вод. Шмелев видит плеск прыгнувшего в реке осетра, темные черточки чумов на белесой отмели. Радостно, мощно, как статуя на носу корабля, подставляет грудь ветру. Стремится туда, где в тундрах рычат буровые, бульдозеры рвут мерзлоту, ложатся черные жерла громадных газопроводов.
Луч демиурга. Проблеск стальной иглы.
В африканских джунглях Шмелев крадется с сачком, продираясь сквозь колючие заросли. На ветку цветущего дерева присела нифмалида. Черный бархат крыла, изумрудная бахрома, тончайшие переливы пыльцы. Шмелев восхищается бабочкой, трепетом хрупких усиков, пульсацией хоботка. Приближает сачок, моля африканского бога, чтобы тот уступил ему эту драгоценную бабочку, чтоб она засверкала в его московской коллекции. А он всю остальную жизнь станет суеверно поклоняться языческому божеству, обитающему на африканской опушке, славить его черно-бархатный лик, красоту изумрудных узоров.
Дрогнул луч демиурга. Легкое касанье пинцета.
Шмелев и Шурочка в их свадебной поездке в Туву. Ночлег на берегу Енисея. Сквозь стены палатки шорох и звон ледохода. Истошные крики селезней. Вопли бессонных цапель. Он целует жену, открывает ее жаркую грудь, кусает ей губы в соленых капельках крови. Их соитие в азиатской тайге, на берегу великой реки, среди сахарных льдин. Наутро откинул полог, - огромная, в сверкающих льдинах стремнина, голубая гора Хайракан, у входа в палатку, нежный и пламенный, расцвел таежный пион.
Волшебный луч демиурга. Укол колдовской иглы.
Шмелев восхищается поднебесным кристаллом Манхэттена. Зеркалами, уходящими в небо. Сталактитами из бетона и стали. Здесь, на Манхэттене, его посетило прозрение, связанное с Городом Будущего. Бледная при солнечном свете, неоновая реклама Бродвея. В прогалах гигантских стеклянных ворот - синий разлив океана. В вышине, между двух небоскребов, пролетает серебряный «Боинг». А в нем - ощущение близкого чуда, прозрение о Городе, вселенская любовь и всеведение.
Все это видел и ощущал Коробейников. Видения перелетали к нему, пропитывали его память, становились его собственной памятью. Две их жизни сплетались. Одна, гаснущая, переселялась в другую. Жизнь Коробейникова, потеснившись, пускала к себе жизнь Шмелева. Демиург с «третьим», огненным, глазом управлял этим таинственным слиянием. Делал операцию по пересадке мозга, переселению души.
Осциллографы с зубчатыми импульсами фиксировали каждый всплеск этого переселения, каждый страстный рывок сознания.
Коробейников видел, как хирургический щуп касается крохотного алого шарика, напоминавшего прозрачную, наполненную солнечным соком ягоду красной смородины. Это был центр творчества. Малая капсула, где скапливался эмпирический опыт и совершался чудодейственный синтез. Алая капля трепетала от прикосновения металла. Коробейников постигал творческую тайну Шмелева, когда в сознании возникало бестелесное, безымянное свечение, будто прилетал невидимый дух, распространяя тихое зарево. В это зарево стремились пылинки материи, корпускулы и молекулы жизни, создавая прозрачное облако - вместилище духа. Из пылинок и слабых молекул выстраивался незаполненный контур, зыбкий эскиз. Под воздействием творящего разума эскиз наполнялся полнокровными образами. Подводная лодка, ныряющая под полярные льды. Каргопольское полотенце с алым волшебным зверем. Текст Вернадского о торжестве ноосферы. Фрагменты работы Ленина «Государство и революция». Эмбрион, взращиваемый в живительной колбе. Космодром в казахстанской степи.
