Образы толпились в реторте, переходили один в другой. Реторта накалялась, вскипала, дергалась пламенем. В ночи или в беседе с закадычным товарищем, в битком набитом троллейбусе или на тихой прогулке, всегда внезапно, случалось чудо. Реторта взрывалась, наполненная сияющей плазмой, и в буре огня вставал ослепительный ангел. Совершалось открытие.
Коробейников принимал от друга творящую силу, будто под черепом, наполненная солнечным соком, наливалась красная ягода.
Пинцет хирурга трогал темный мешочек с золотистым отливом, напоминавший ягоду черной смородины. Это было вместилище смерти. Кисет, в котором хранилась погибель, связывала его пуповиной с потусторонними силами, отбиравшими жизнь, вырывавшими душу из тела. Ягода казалась раздавленной, из нее сочилась лиловая жидкость.
Коробейников чувствовал, как в него вселяется смерть Шмелева. Знакомый подвал с макетом «Города Будущего». По овальным сводам и стенам бегут многоцветные слайды. Статуи, храмы, ландшафты. В их разноцветном мелькании голая Шурочка бесстыдно раздвинула ноги, поддерживает их под коленями. На ней, виляя толстыми ягодицами, вздрагивает голый Павлуша, и папоротник на его спине выглядит татуировкой. Этот образ был образом смерти. Коробейников чувствовал, как череп его размыкается и разум выпадает из трехмерного мира. В него врываются хаос и тьма. Он ужасается присутствию безмерной, бесформенной смерти, которая с корнем выдирает последние видения жизни.
Саблин, статный, красивый, с убеждающим страстным лицом, искренними любящими глазами, что-то внушал Шмелеву. Виднелись его шевелящиеся губы, прижатая к сердцу рука, резкий воздетый кулак. Не было слышно слов, но они волновали Шмелева. Тот кивал, соглашался, касался пальцем своего широкого лба, возносил указующий перст, словно соизмерял человеческий разум с абсолютным разумом Бога. Саблин обнял Шмелева. Поцеловались. Шмелев смотрел, как удаляется Саблин, - прямая спина, офицерская выправка, походка, в которой угадывался строевой шаг.
- Он прав, гениально прав!… - бормотал ему вслед Шмелев. - Чтобы прекратилось страдание, надо исключить себя из страдания!… Чтобы исключить себя из страдания, нужно исключить себя из мира!… Мир не принял меня, и я не принимаю мира!… Мир предал меня в лице самого дорогого, бесценного существа, и я этот мир отрицаю!… Я хотел спасти этот мир, который задыхается от скудоумия, близорукости, отсутствия благородных и возвышенных целей!… Хотел спасти коммунизм, над которым нависла беда!… «Город Будущего» был спасением СССР, проекцией его в бесконечность… Но я устраняюсь из мира, уношу с собой «Город Будущего», обрекая СССР на крушение… Страну уничтожат не враждебные армии, не эпидемии, не удар метеорита. Ее уничтожит предательство. Человек, ничтожный и слабый, проникший в сердцевину страны, предаст ее и разрушит… Я устраняюсь, уношу с собой мой проект, отсекаю живой побег эволюции… Дерево коммунизма засохнет, не давая плодов!… Как Эмпедокл, облачаюсь в белую мантию, в золотой венец и бросаюсь в Этну!… Уношу с собой мои святыни!…
«Волга» с прицепом стояла у мастерской. Павлуша и Шурочка помогали грузить макет. Укладывали коробки с бабочками, слайды с картинами мира. Осторожно вносили в салон хрупкие, из пластмассы и пластики, башни, элементы «Города», напоминавшие зонтичные соцветия. Шмелев поправлял коробки, подбирал упавший на асфальт склеенный вертолетик:
- Шурочка, мы в преддверье успеха!… Не сомневаюсь, наш проект получит премию «Всемирной выставки»!… Павлуша, я так тебе благодарен, я без тебя как без рук… Ты утонченный художник!… Мы трое создали шедевр, отдали ему свои жизни, сражались за него в час катастрофы!… Силой духа преодолели беду, выстояли в испытаниях!… Мы оказались выше суетного, мелкого мира!… Я вам так благодарен!… - Он их заговаривал, вводил в заблуждение, исподволь, зорко наблюдая раскосыми степными глазами.
Уселись в машину. Шурочка на заднем сиденье, заглядывая в зеркальце, крася губы помадой. Павлуша рядом с водителем, утомленный, счастливый, обожая Шмелева за великодушие и прощение. Отирал платком струящийся пот.
Шмелев вел старую скрипучую «Волгу» по Москве. «Как Эмпедокл, в белоснежном покрове…»
Таганская площадь казалась кипящим котлом, в котором всплывали дома, пешеходы, машины, и все тонуло в дыму. «Мир не принял меня, и я не принимаю этот жалкий, ничтожный мир…» Гагарин выглядел металлической ласточкой, взлетающей на струе раскаленной плазмы. «Отсекаю живой побег эволюции, обрекаю СССР на крушение…» Донской монастырь с алюминиевыми куполами был плывущим над Москвой дирижаблем. «Уношу с собой мои святые открытия, генетический код коммунизма…»
Выехали на Вавилова. Шмелев следил за домами, выискивая номер «44», где его должен был ждать Коробейников. «36», «38», «40». Серый, занавешенный снегом фасад. На балконе плещется замерзшее жестяное белье. Старуха по тротуару тащит тяжелую сумку. Бетонный фонарный столб с журавлиной изогнутой шеей. «Миша, друг милый, прости!… Не мог поступить иначе…»
Крутой поворот руля. Столб, ледорезом рассекая машину, направил удар в глубину салона.
И огромная траурница цепкими лапками подхватила душу Шмелева, понесла в далекие страны.
- Держите пульс!… Стимулятор!… Не дайте ему уйти!…
Бегущие на осциллографе импульсы опали, улеглись в неподвижную линию.
- Кончено, - устало произнес хирург, отталкивая от себя микроскоп, - сердце не выдержало… - и, сволакивая резиновые, в розовой сукрови перчатки, пошел из операционной.
Шмелев был мертв. Его мозг, освещенный ослепительной люстрой, высыхал. Сестра подошла и накрыла выпуклые сгустки мозга костью с клочками волос. Так закрывают кастрюлю. Коробейников не прощался с другом. Бездыханное тело Шмелева лежало на операционном столе, а душа переселилась в него, Коробейникова, и теперь до смерти он станет носить в себе душу друга, и они будут неразлучны.
41
Коробейников испытывал непрерывное, неутихающее страдание. Думал: природа, сотворив человека с его плотью, чувствами, духовным миром, для каждой сотворенной косточки или сосудика, переживания или чувства придумала свое особое страдание. Каждой клеточке, каждому проявлению души уготовано неповторимое страдание, которое можно занести в «атлас человеческих болей», коим умело пользуются палачи в застенках, вгоняя иглы под ногти, дробя суставы пальцев или мучая голодом, звуком, слепящим светом. Так же и в нравственной жизни. Кто-то Невидимый, витающий над человеком, добивающийся признаний в грехе и неправедной жизни, посылает человеку душевные страдания, имеющие множество градаций и оттенков, из которых можно составить тысячецветную картину человеческих мук, что и делают трагические художники, поэты и музыканты.
Страдание, которое он испытывал, было связано с хаосом разрушенной, утратившей гармонию души. Его душевный мир, казавшийся целостным, гармоничным, где, подобно небесным светилам, по стройным орбитам вращались ценности, привязанности, дружбы, существовали жена и дети, мама и бабушка, любимые друзья и деловые знакомые, мир, который расширялся с каждой прочитанной книгой, написанным рассказом или очерком, состоявшимся путешествием или знакомством, - этот мир оказался разрушенным. Сквозь планетарную систему промчался чудовищный бесформенный метеорит, сдвинул орбиты, спихнул светила, и они начали сталкиваться, рушиться, превращая гармонию в хаос, божественную музыку сфер в чудовищную какофонию.
