Он жил в грехе, во лжи, запутался в отношениях, демонстрировал слабость, трусость, каждым своим поступком, каждым побуждением или мыслью приближал катастрофу. В этой катастрофе должны были погибнуть близкие родственники, уважаемые и благоволящие ему знакомцы, должен был погибнуть он сам, превратившись в калеку с помраченной совестью, не способного отличать добро и зло, обреченного кувыркаться, как обломок сгоревшей планеты, в бесформенном, лишенном координат мире.
Мегамашина, которой он восхищался, которую собирался познать, одухотворить, описать. Гигантское государство, в котором ему суждено было жить. Сооружение плотин, реакторов, подводного и воздушного флота, пленявшие воображение своей грандиозной эстетикой. Таинственная, управляющая континентами политика, с которой он собирался связать свое творчество. Все это вдруг страшно проскрежетало над ним, превратилось в расколотую голову Шмелева, из которой выглядывал скользкий, пугающий, похожий на липкого моллюска мозг.
Тайный кружок «масонов», где вызревали интриги и заговоры и творилась невидимая миру политика. Елена, которая ввела его в этот опасный заповедный кружок. Ее порочный брат Саблин, неутомимый на жестокие выходки. Все это было связано с мегамашиной, затягивало его внутрь грохочущих механизмов, отточенных зубцов, сверкающих кромок, готовых перетереть, раздробить, рассечь на ломти его искусившуюся, беззащитную жизнь.
Он искусился на величественный блеск рукотворной машины, сулившей грозные повороты судьбы, небывалый опыт, из которого станут рождаться его книги. Ради этого нового опыта покинул прежний восхитительный мир русской деревни, питавшей его первые рассказы. Отвернулся от божественной природы, гармоничной и родной красоты, от песен и сказов, узорных вышивок и церковных песнопений, среди которых провел лучшие годы жизни, - встретил и полюбил жену, родил детей, написал свою первую, наивную и богооткровенную, книгу. От всего он сознательно отвернулся, поразившись устрашающему великолепию поднебесной башни, рукотворного столпа, небывалого чертога, возводимого над лесами и реками, деревенскими избами и покосившимися колокольнями. Город Будущего, куда переселялось новое, порвавшее с обременительным прошлым человечество, звал его в Космос, на дно океанов, в неоглядные пространства земли. Но из рукотворного стального неба, из космического града упало на землю изуродованное тело творца, расколотая голова архитектора, будто кто-то разгневанный столкнул гордеца, посягнувшего на Божественный Промысел. Послал ему, Коробейникову, страшный знак о его собственной доле.
И он метался среди растерзанного мира, вероотступник, носитель хаоса, испытывая невыносимое страдание.
Вдруг пришло письмо. Писал отец Лев из смоленского села Тесово, что под Вязьмой, где получил приход и звал друга в гости.
«Дорогой Миша, жду тебя с нетерпением. Сердце подсказывает, что ты пребываешь в смятении. Брось все и приезжай. Я тебя крещу. Пора, брат, остановиться в твоей неуемной суете и гордыне и выбрать то, что подсказывает душа. А душа твоя, поверь мне, ведет тебя ко Христу. Ты - не от мира сего. Оставь Вавилонскую башню, на которую карабкается заблудшее, спятившее человечество и которая неминуемо рухнет, как тот уродливый сатанинский пузырь, что был воздвигнут у нашей священной обители Ново-Иерусалимского монастыря и был разрушен на наших глазах вихрем Господним. Люблю тебя, обнимаю, жду с надеждой, недостойный иерей Лев Русанов».
Это письмо явилось так вовремя, указывало на избавление, сулило величайшее очищение и спасение от катастрофы. Коробейников, не раздумывая, собрался, сел в поезд и отправился к другу, оставляя позади несущихся грязно-зеленых вагонов все неразрешенные, ужасающие противоречия.
Приехав в Вязьму, над которой стояло белое предзимнее солнце, освещая низкие, неинтересные дома, нечистоплотную известь фасадов, омертвелые деревья и кирпичные, разрушенные в войну, церкви, - свидетельство богоборческой эры, вместо икон и золотых куполов не придумавшей ничего, кроме блеклого флага на крыше горкома партии и разболтанного автобуса, проскрежетавшего по ухабам. Но едва он вышел из города, миновал захламленную окраину, разминулся с последним невзрачным обывателем, как взору открылась бескрайняя голубая краса - волнистые дали, розовые леса, белесые заснеженные поля. И душа восхитилась, возликовала, расправила смятые крылья, раскрыла прозревшие, видящие далеко и ясно глаза.
Он шел по прямой далекой дороге, по старинному тракту, обсаженному вековыми березами. В прозрачных вершинах нежно зеленела лазурь. Застыло длинное солнечно-морозное облако, пронизанное льдистым светом. В колеях замерзли металлические сизые лужи, отливавшие, как грудь дикого голубя. Грязь на дороге была сухая, обожженная морозом, с гончарными отпечатками гусениц и колес. Его шаг становился длинней, бодрей, из недавнего, неисчезнувшего прошлого, когда он, молодой лесник, худой, долгоногий, неутомимо шагал по пустынным дорогам и просекам, ненасытно взирая на родную красу. Весь в мечтаньях, предчувствиях восхитительно огромной предстоящей жизни, в предощущении творчества и любви, которые сулил ему каждый широкий и вольный шаг, каждый удар горячего влюбленного сердца. Синяя ель с красными морозными шишками. Заснеженная обочина с отпечатками заячьих перламутровых следов. Одинокий и вольный, он шагал теперь по Старой Смоленской дороге, чувствуя, как отстают от него тревоги, удаляются неразрешимые противоречия и страхи и открывается длинный, обсаженный вековыми березами путь, вдалеке от которого, словно тихое зеркало, что-то светилось, чудно манило, влекло. Шагал, улыбался, и ему казалось, что он несет на плече легкую длиннокрылую птицу, которая озирается по сторонам круглыми, восхищенными глазами, - его наивная верящая душа.
Было странное ощущение, что вся окрестность ждала его, готовилась, торжественно встречает. Эту березовую вековую аллею насадил на обочине кто-то вещий, знавший за сотню лет о неизбежном его появлении. Волнистые пашни, розовые перелески помнили бессчетные нашествия, в которых предки укрощали врагов, чтобы он, свободный и легкий, мог ступать теперь по дороге. Множество безвестных могил светилось прозрачными березняками, заиндевелой стерней, легчайшим сиянием безымянных ратников, которые чутко следили за ним из своих погребений, безмолвно ликовали, радуясь долгожданной встрече. Он был уверен, что все вокруг было прибрано, предуготовано, извещено о его приближении. Лучезарное облако, застывшее над его головой. Замерзшая лужа с вмороженными пузырями, хрустнувшая под стопой. Огромная береза с белыми ручьями веток. Все было торжественно и священно, все обещало предстоящее чудо.
Он угадывал знаки, чудесные намеки знамения. Стайка синиц сопутствовала ему, перелетая с березы на березу, мелькая желтоватыми грудками. Рассыпала в студеном воздухе прозрачное, как колокольчики, треньканье, и он знал, что это посланцы, встречавшие его на подступах к чуду. На дороге, на промороженной глине лежала шелковая алая ленточка. Кто-то обронил, опережая его, готовя торжество, пронося ворохи шелков, венчальное убранство. Ему встретился старичок, маленький и согбенный, с белой бородой, в зипунке, с подорожным посохом. Сблизились, улыбнулись друг другу. Старичок помигал ему синими лучистыми глазками, подышал из бороды паром, кивнул и исчез, словно привиделся. Это, мог быть кроткий русский святой, как изображают его на иконе, - сам встречал странника на Смоленской дороге, радовался его появлению. Коробейников шагал без устали среди вечереющего мира с длинным малиновым облаком, под которым вдали, окруженное лесами и пажитями, возникло село - сизые крыши, круглые голые кроны, розовые дымы и белесая церковь с куполами и острой иглой колокольни. И он из полей поклонился ей земным поклоном, коснувшись теплыми пальцами ледяной лужи.
